С тех пор Хоакин не боялся за Рири: мальчик был благословением Господа, воином света; жестоким, несгибаемым, как маршал на черном коне. У Рири остался шрам, сделавший его лицо некрасивым, но выразительным, как икона. А котенка отмыли, назвали Битлз; тоже белый, как невеста, и толстый, как Винни-Пух, голубоглазый, как супермодель, он стал хоакиновским — спал с Хоакином, баюкал его мурлыканьем, очень любил сайру в масле и сырую печенку, крутился под ногами в процессе готовки, когда звонил телефон, сбивал трубку лапой; гулял со всеми квартальными кошками; в общем, оказался лучшим котом на земле…
Странное это было время, полное солнца. Хоакин готовил рано утром, часов в пять, завтрак: тосты, апельсиновый джем и плавленый сыр с укропом, омлет, какао с корицей, сливки, масло, еще один фирменный тулузовский сыр — с оранжевыми прожилками, «мраморный»; «привет, па»; Рири выходил из спальни в одних трусах и рубашке — он стремительно взрослел, удлинялся, как строящаяся церковь; ели в наступающем рассвете, разговаривая о новостях; Хоакин выкуривал темно-коричневую, как бархат, сигарету; и уходил — в больницу, смотреть на кровь. Незаметно он становился лучшим врачом в стране; ему давали награды, повышали в должностях; но он продолжал приходить в операционную, дверь которой была открыта в коридор для «скорой»; халат, две маски в день; разные девушки в помощь; работать быстро, как спешить на свидание, — собирать куски людей, как пазлы. Если кто-то умирал, Хоакин заходил к Фуатенам; выпивал бутылку их белого, сладкого, как духи, вина; разговаривал о жизни, о фильмах, которые смотрел он, книгах, которые читали они; засыпал на диване с Битлз, помолившись Богу, будто занявшись любовью, и не слышал, когда приходили Рири со Штормом. Рири приходил порой совсем ночью; включал свет в прихожей — китайскую бумажную красную лампу шаром; Шторм бежал сразу на кухню, наедался консервов из миски, разбрызгивая по полу; Рири же шел в ванную, пел тихо в пене песни из уличного радио и порой тоже не доходил до кровати — утром Хоакин переносил его с резинового коврика в ванной в спальню — комнату, полную одежды, карт, лунных, звездных, вокруг света, журналов и учебников. Никакого порядка, никакого абсурда — Хоакину казалось, что в его жизни поселился западный ветер.
Несколько раз Рири и Анри-Поль уходили в походы. Они уже придумали, чем заняться после военной школы, — съездить в Тибет и поступать на геологический факультет. На свой пятнадцатый день рождения Рири привел Хоакина в специализированный магазин и заказал целый набор: молотки, ярко-красный рюкзак величиной с двухкамерный холодильник, спальный мешок, прорезиненную, тоже ослепительно красную палатку и сапоги на высокой шнуровке. «Я думал, такие альпинисты носят, а геологи — кирзачи» «Не дури, пап». А пока они гоняли на велосипедах с еще парой мальчишек (это и называли бандой), защищали животных и помогали целому списку людей, среди которых были герои войны, — сходить в магазин, аптеку, выгулять собаку; матери-одиночки, детский приют, и даже знаменитая певица — однажды в целях рекламы владелец бродячего цирка попросил её сфотографироваться с его львом по кличке Мэр: она вошла в клетку, а лев — черт знает почему, до этого, уверял директор газетчиков и милицию, такого не бывало, даже уборщицы заходили, не задумываясь, — кинулся на женщину, разбил ей позвоночник. Рири покупал ей книги, брал фильмы у отца, помогал с креслом-коляской, дарил цветы, играл в шахматы; познакомились они в больнице: Рири пришел к отцу, заглянул в палату, из которой вышли фотографы. Она лежала вся в цветах, красивом кружевном пледе, одна — и рыдала, косметика текла по лицу; «зачем меня по-прежнему продают?» — спросила она подростка, похожего на тонкое хвойное дерево.
И все детство, и отрочество, и юность над его столом письменным провисела фотография: Юэль обернулась на свое имя; черно-белая, совсем не похожая на себя — тонкие переливы цвета; две косички — их заплетала бабушка, как благословляла по утрам; в глазах отражается облако над городом; в форме кита; на нём — золотой отблеск заката.
И все детство, и отрочество, и юность над его столом письменным провисела фотография: Юэль обернулась на свое имя; черно-белая, совсем не похожая на себя — тонкие переливы цвета; две косички — их заплетала бабушка, как благословляла по утрам; в глазах отражается облако над городом; в форме кита; на нём — золотой отблеск заката. Когда задавали слишком много уроков, Юэль соглашалась, что учителя — бездарны и мучительны; как вкус анальгина; когда у Рири что-то получалось — Юэль становилась цветной, от карт, от лампы из раковины; он рассказывал ей каждый свой день, будто в телефон; Хоакину из соседней комнаты даже казалось, что он слышит ответы, как в театре суфлера — первые ряды. «Без неё я бы умер; без неё, пап, без тебя и Шторма, и Анри-Поля — но без неё всё же скорее», — и Хоакин, под локоть которого залазили собака и мальчик, ровно в середине развязки «Шоколада» или «Гарри Поттера и узника Азкабана», покорно соглашался быть на втором, третьем, десятом месте в жизни сына; перетасовка ценностей — это нормально, больнее, если всё остается, как в стеклянном шаре; неизменность, подлинность, неспешность; вид из окна — забор, стена с плющом, а не луг, не море, не бесконечность Поля Элюара; «я найду её, пап, найду, обойду весь мир»…
На шестнадцатый день рождения Хоакин и Фуатены сговорились об общем подарке для мальчишек — все поехали на лыжную турбазу в горах через границу; не Тибет, конечно, но оба Анри были счастливы. Стеклянно-деревянные домики, легкие, как женское белье, огромные сосны. На лыжах Хоакин держался уморительно и предпочитал сидеть в баре с другими неудачниками; как Бриджит Джонс; пил кофейный ликер, махал Рири сквозь стекло. Лилиан де Фуатен присоединилась; они много разговаривали: об искусстве, еде, кино; «почему вы не женились второй раз?» Хоакин ответил — типа не полюбил. Ночью пошел снег; Хоакин вышел из ванной, Рири открыл окно и ловил снег на язык, ладони, глаза; «пап, смотри, какая красота»; потом залез под плед к Хоакину. «Можно оставлю окно открытым?»
— Что тебе так нравится в снеге?
— Он бриллиантовый. Представляешь, пап, есть люди, которые никогда не видели снега.
— Есть люди, никогда не видевшие моря. Или гор. Или пальм.
— Море — оно похоже на озеро, на широкую реку, у которой просто не видно берегов. Горы — это высокие холмы. Пальмы — лохматые девушки. А снег — снег ни на что не похож… Когда-нибудь я уеду в края, где будет полно снега.
— Мы с юга, Рири, у нас сердца — огонь.
— Значит, тем более. Нужно ехать в далекие холодные страны — нам там будет не холодно; и смотреть, влюбляться, жить.
— А фамильный тулузовский сад? Он тебе не интересен? Таких нет на севере…
— Фамильный сад — это не фамильная честь. Можно бросить. Пусть зарастает. Ты же тоже ездишь редко.
— Тогда читаем на ночь «Ледяную Деву»: Рири не Руди — сердце, которое не замерзнет. — Рири всегда таскал с собой ту старую книжку Андерсена; засмеялся, понял отца, схватил подушку, начал душить; потом заснул на его руке, тяжелый и теплый, как щенок, со слипшимися темными прядями. Хоакин накрыл его пледом покрепче, поцеловал в висок и стал смотреть на снег в оранжевом свете фонарей турбазы; он тоже видел его впервые, но ничего не сказал Рири — снег ему не понравился; говорил о смерти; не заметил, как заснул; проснулся — Рири уже не было. Всю комнату выстудило; закрыл окно; спустился в кафе, заказал омлет с грибами и печенкой, горячий шоколад; подошли Фуатены, сказали, что Анри-Поль и Рири ушли кататься на самый сложный склон. А потом время покатилось, словно с горы: гуляли, лепили из нового, влажного, как женское, снега фигуры на конкурс; получили первый приз — тот самый хрустальный шар с домиком внутри; Лилиан взвизгнула от восторга: «Вилфред Саген — её любимый герой», — сказал Александр; и вдруг земля дрогнула под ногами — издалека, будто упало что-то железное; «пожалуйста, войдите в здание», раздалось из радио.