А где Трэвис?
«Она знает о Трэвисе?» И вдруг Маркуса скрутило приступом старческого ясновидения; «это к несчастью; и с ним, и с ней — к несчастью, когда они познакомятся». Лучше б желудочные колики.
— Спит, — и тут же отпустило, словно таблетка подействовала.
Янус кивнул и повторил про чай. Прошел молча в гостиную. Дождь лил и лил за стеклами, словно рассказывал длинные истории, одну за другой: одна капля — одна история; честный бартер; шоколад на пиво; «Трэвис, — подумал мужчина; и обернулся на молодую женщину с волосами цвета осенней листвы, — и Дагни». Теперь, если прислушаться, за извечным шумом моря — как зла — можно было различить шелест трав без камней и полет над ними птиц — неведомых, белых, словно сшитых из бархата… Женщина из сказки — королевская дочь…
В год, когда родился Трэвис и ушла Пенелопа, узнав, что сын странный, он получил первую золотую статуэтку — за фильм об убийстве: красивая девушка шла домой, и её настиг человек, веривший, что он — дьявол; и дело расследует девушка-детектив; и при ней — парень-писатель, который пишет криминальный роман и собирает материал; и по ходу действия они влюбляются друг в друга; но ничего себе такого не позволяют; чудесные диалоги, смешные, острые; сплошное удовольствие; пока в конце девушка-детектив не оказывается жертвой маньяка; а маньяком — парень-писатель; такой нуар; и заключительный кадр — дождь ночной улицы, отливающий радугой огней, и красная туфелька с поломанным каблуком; фильм был прекрасен; успех — оглушительным; но Янус перестал верить в счастье. Пенелопа оказалась редкой сукой; а Трэвис рос не таким, как все; а Янус научился всё скрывать и быть одиноким. Он получал награды за каждую, чуть ли не настуканную пальцами по барной стойке мелодию, — и это было странно, как продать душу дьяволу пьяным, а потом думать, что же ты наобещал взамен; сидеть у белого рояля в темноте в дорогой гостинице незнакомого города и не знать, наказан ты — и за что, или, наоборот, благословлен — и на что… Сейчас Янусу было пятьдесят; но выглядел он на ранние тридцать; седые волосы и синие глаза — людям казалось, что он ослепительно красив; и ему порой тоже — в приемном зеркале, полном других гостей; Маркус принес чай, любимый хозяина: зеленый, китайский, с жасмином. Горький; без сахара; кроме как здесь, Янус больше нигде его не пил. «Ты не хочешь есть?» — спросил он у жены.
— Совсем чуть-чуть, — произнесла первые слова в стеклянном доме Дагни. Маркус вытянул из кухни сморщенную шею, чтобы посмотреть, какая она, когда говорит. «Похоже, что в жизнь нашего хозяина внесли лампу…» — и нашел в холодильнике маринованного в имбире и соевом соусе тунца, салат из кальмаров, яиц и домашнего майонеза; хлеб с отрубями, персики; подал всё сразу, на большом хрустальном подносе, в гостиную, где они сидели. Потом пошел набирать ванны; готовить постель; и остановился у комнаты Трэвиса; руки, полные белья. У кровати мальчика всегда горел ночник; не электрическая, а на батарейках — на случай бури, когда отрубают свет, — такая же нежно-розовая, как в гостиной, как южный цветок, лампа; не то чтобы Трэвис боялся темноты — вскрикнул однажды в пять лет: море как раз назвало его своим повелителем и раскрыло дно, как шкафы; а Маркус решил, что это кошмары; Кармен принесла лампу. Старик стоял и смотрел на мальчика: так смотрят на любимых; что-то с ним теперь будет; у Януса наверняка появятся дети; потом обернулся продолжать обязанности и ткнулся в грудь Янусу.
— Спит? — негромко, так пробовал белый рояль в чужом городе в незнакомой комнате — пара клавиш, — настроен ли… Маркус знал: сейчас Янус войдет, стараясь не шуметь; сядет у кровати, за лампой, в тени; и будет смотреть на Трэвиса час-два; словно на Джоконду какую.
«И чего он там выглядывает?» — повторял он из года в год Кармен; а та пекла какой-нибудь торт и не слушала; но в этот раз Янус обернулся и позвал: «Дагни…» Она вошла. И Маркус ощутил дикий ужас: незнакомка так просто вошла в святая святых — чужую комнату со спящим там человеком; «Она же чужая; незнакомая; испугает; сломает»; и застыдился своего чувства власти над Трэвисом; она вошла тихо-тихо, Маркус так не умел; будто вплыл запах цветов; и старик увидел чудо…
Трэвису снился корабль, большой пассажирский лайнер, тонувший в нескольких километрах отсюда, — завалил его не шторм, а человеческая халатность. Маяки рыскали по морю, пугая верхних рыб; но не доставали до катастрофы буквально пары метров; а корабль тонул, и море спрашивало Трэвиса, кого пожалеем. Трэвис колебался — ему было жалко многих; наконец остановился на молодой женщине с грудным ребенком; ребенок был незаконный, а девочка — католичкой; но глаза у неё были серые, как туман, и такие беззащитные, что хотелось приютить, простить и дать бульона. И когда он начал придумывать и искать средство для спасения — что-нибудь — дверь из резного дерева, как в «Титанике», перевернутую шлюпку, — как почувствовал, что ничего не видит, просыпается, необратимо, будто его кто-то тянет за руку. «Я вернусь!» — море плеснуло в лицо пеной, черной от придуманных вместе смертей, и погнало на единственную оставшуюся целой белую шлюпку девятый вал; «Я сказал, спаси её!» — прокричал мальчик и вылетел из сна; словно выплюнутый; и открыл глаза, и увидел над собой чужие — тоже серые; но по-другому, как бывает разным небо. В этих глазах Трэвис увидел незнакомый город; ничего не знающий о море; полный церквей и розовых, как его лампы, цветов на алтарях; в нём шел снег, похожий на бриллианты в свете старинных ажурных фонарей; и под ним танцевал другой мальчик, раскинув руки, ловя снежинки так восторженно, будто это и вправду были бриллианты…
— Кто ты? — спросил Трэвис.
— Я — твоя мама, — ответила женщина.
— У меня нет мамы, — сказал Трэвис; они смотрели друг на друга — будто силой мерялись; а потом он сел на постели и увидел, какая она вся — незнакомая; в черном длинном платье из мягкой ткани; сидит на стульчике у края кровати; волосы цвета темного золота струятся по спине, как у святых на больших картинах; и такая она вся красивая; юная; нежная; а кожа у неё — как бархат. Белый-белый бархат…
Оказывается, есть что-то красивее — моря… и это неправильно, нескладно, будто не выходит партия в шахматы; будто фигурки из слоновой кости и черного дерева вдруг ожили и убегают с поля с оскорбительными выкриками, не желая сражаться и умирать; и Трэвис остается один, а на другом конце поля их двое — розовая лампа и эта девушка. Неравенство. Она сильнее. «Это Дагни, Трэвис», — произносит Янус; его голос слышится издалека, будто он в тумане. Девушка смотрит на мальчика и улыбается. Он нравится Дагни. Правда, она не ожидала, что он такой взрослый; Янус говорил о нем, как о совсем маленьком; да и здесь все относятся к нему как к ребенку. Пижама в розовые медвежонки; волосы густые и темные, завитками на щеки, возле ушей, у шеи, только челка прямая, слипшаяся; темные ото сна глаза; и печальные, будто он видит за её спиной призраки любимых поэтов; и даже уже намеки на легкую небритость; аккуратную, настоящую, не клочками, как у подростков обычно. Маленький шрамик над верхней губой. Бежал по пляжу маленьким и упал, камень или раковина огромная, он не заплакал, не вскрикнул даже, была уверена она, просто вытер кровь рукавом. Некрасивый, но нежный, стремительный и крупный; принц-рыбак. Дагни наклонилась и поцеловала его в лоб, чистый, высокий, маркоаврелевский.
— Да, я — Дагни. И теперь я всегда рядом, мой чудесный мальчик… Извини, что разбудили.