Два года спустя мать сбила машина. Я узнала об их смерти, только когда мне удалось добраться до Гонконга, летом девяносто первого.
— Теперь я понимаю, почему ты не любишь об этом говорить. Извини.
— Ничего, не страшно… Нет, — поправляется она, — страшно. Это моя вина…
Они смотрят друг на друга так, словно каждый видит собственную боль на лице другого.
— Ты жалеешь о Тяньаньмынь?
— И да, и нет.
— Тебя это мучает?
— Иногда я просыпаюсь среди ночи.
— Ты сочла меня смешным и самонадеянным, когда я сказал, что могу тебе помочь.
Она заглядывает ему в глаза.
— Помоги мне, ты ведь можешь?
— Ты опять смеешься надо мной? — фыркает он.
Она качает головой:
— Нет.
Джонатан вновь призывает на помощь красноречие:
— Вам удалось уйти от китайской армии — и от воспоминаний вы сумеете освободиться. Вы сильная женщина. Вам никто не нужен. Простите, никак не получается говорить вам «ты».
— Еще воды?
Он встает.
— Я злоупотребляю вашим гостеприимством.
Она тоже переходит на «вы»:
— Вовсе вы не злоупотребляете моим гостеприимством. Мне очень приятно.
Иные дистанции сближают. За щитом из почтительного лексикона Джонатан переходит в наступление:
— Вы позволите мне пригласить вас как-нибудь поужинать?
Она опускает голову:
— Когда хотите.
— До скорого.
И он слегка кланяется ей на восточный манер.
Закрываются двери лифта. Джонатан смотрит на часы. Ровно девятнадцать часов, ни минутой больше. Он уложился в намеченный срок. Ему удалось добиться обещания поужинать наедине, не затягивая встречу.
Глядя в зеркало, он улыбается.
Лифт, поскрипывая, спускается на четвертый этаж.
— Когда я приехала в Париж, для меня было откровением, что я никогда в жизни не держала в руках ножа и вилки! В первый вечер председатель Национального собрания пригласил меня на ужин в свою резиденцию, особняк де Лассэ. За меня поднимали тосты, говорили приветственные речи, а я думала только об одном: возле моей тарелки было полно вилок и вилочек, с какой начинать? К счастью, официальные лица набросились на еду, и я смогла все повторять за ними.
— Представляю, как я был смешон, когда мне впервые дали в руки палочки. Мало-мальски разобравшись, как ими пользоваться, я приступил к «львиной голове», знаешь эти огромные фрикадельки, думал, это легко. В общем, она вылетела с тарелки, покатилась по столу и упала на юбку моей соседки, а это была представительница фирмы, приехавшая обсудить условия контракта…
Оба от души смеются.
Их разговор прерывает появление метрдотеля во фраке.
— Добрый вечер, мадам, мсье, вы уже выбрали?
— Будьте любезны, вы не могли бы мне объяснить, что такое «Снег ранней весны»?
— Это салат из сезонных овощей по выбору шеф-повара, проваренных в бульоне из птицы, к нему подается соус с кориандром и фуагра в отваренном на пару листе китайского салата.
— А «Душистая весенняя ночь»?
— Филе утки с анисовым ароматом, подается с соусом из личи, под личи и манговым желе.
— Хорошо, я возьму сезонные овощи. А ты, Джонатан?
— Утку.
— Сомелье сию минуту к вам подойдет.
— Нет, спасибо, мы не пьем. Бутылку воды, пожалуйста.
— С газом или без газа?
— С газом, ты будешь?
— Очень хорошо.
— Благодарю вас. Желаю приятного вечера.
Дождавшись, когда метрдотель удалится, Джонатан берет ладонь Аямэй в свои.
— Благодарю вас. Желаю приятного вечера.
Дождавшись, когда метрдотель удалится, Джонатан берет ладонь Аямэй в свои. Она пытается отнять руку. Он держит крепко.
— Тебе нравится этот ресторан?
— Да.
— Ты здесь бывала?
— Никогда.
— А ведь иностранцы обожают сюда ходить.
— Я не туристка. Я просто проездом.
Ладошка у Аямэй маленькая, гладкая и холодная. Теперь она смирно лежит в широкой, с сильными пальцами, ладони Джонатана. Он говорит самым проникновенным голосом, на какой только способен:
— Ну вот, ты в небесах, а Париж далеко внизу. От Парижа осталось лишь мерцание. Как ты себя чувствуешь?
— Голова кружится.
Он смотрит на нее долгим взглядом.
— У меня тоже.
Появляется официант.
— Вот суп из тыквы с ломтиком черного трюфеля, на пробу от заведения. Приятного аппетита.
Аямэй отнимает руку и берется за ложку. Джонатан дает ей доесть суп и только потом спрашивает:
— Почему Тяньаньмынь?
Не дождавшись ответа, он атакует с другой стороны:
— Я понимаю, журналисты наверняка тысячу раз задавали тебе этот вопрос. Ты, должно быть, устала на него отвечать.
Она качает головой:
— Напрасно ты так думаешь: никогда ни один журналист не задал мне этого вопроса. Для них это был свершившийся факт, как билет в один конец.
Она устремляет взгляд куда-то поверх головы Джонатана. Молча созерцает далекий незримый мир.
— Мне случалось спрашивать себя: почему я? Почему именно эта студентка из семи миллионов китаянок? Почему Китай выбрал меня, почему на мои плечи легла его трагедия?
Джонатан смотрит на нее с нежностью и восхищением.
— Это было пятнадцать лет назад, — вздыхает она. — Пятнадцать лет, почти половина моей жизни. Слишком быстро была перевернута эта страница. Я как сейчас вижу ту раннюю весну, теплый свет над кампусом, солнечные блики на Безымянном озере, в середине которого отражается пагода. Пахло мокрой землей и зелеными листьями. Мои стриженые волосы отросли, и я начала привыкать к своему новому женскому облику, к взглядам молодых людей. Вечером, когда кампус окутывала тьма, вокруг озера там и сям целовались пары, множество… Это было как поветрие: найти кого-то, кто ждал бы тебя под деревом, кто крутил бы педали велосипеда, посадив тебя на багажник.
Она печально улыбается.
— Как сейчас вижу себя, тоненькую, говорливую, полную энергии. Мне хотелось всюду успеть, я бежала с семинара на лекцию, с диспута на соревнования по бадминтону, с вечера поэзии на концерт тибетского пения. У меня были друзья на разных факультетах. А в Пекине повеяло ветром свободы. Запрещенные книги, политические журналы, которые привозили из Гонконга, тайно переходили из рук в руки. Полиция врывалась на подпольные рок-концерты, закрывала художественные выставки, якобы порочащие систему, но запреты становились лучшим стимулом к творчеству. После десяти лет «культурной революции» мы почувствовали, что наконец начинается новый этап, грядут перемены к лучшему. Что бы ни случилось с нами, все эти притеснения, весь этот гнет давали нам силу и вдохновляли.
Белые костюмы, черные галстуки, из полутьмы возникают два официанта.
— «Снег ранней весны» для вас, мадам?
— Да.
Второй ставит заказанное блюдо перед Джонатаном. Переглянувшись, они одновременно снимают с тарелок посеребренные крышки и чуть заметно кланяются.
— Приятного аппетита!
— Спасибо.
Аямэй сидит очень прямо. Красиво орудует ножом и вилкой. Ее черты напряжены. Под внешним спокойствием кроется буря эмоций. Она медленно жует.
— Вкусно? — тихо спрашивает он.