Нефтепроводы прекращали работу: не стало денег на их обслуживание; железные дороги запросили разрешения поднять плату за грузовые перевозки, они перевозили меньше нефти, и дороговизна составов с нефтяными цистернами оказалась фатальной для двух небольших железных дорог. Солнце стало клониться к закату, и маленькие люди увидели, что стоимость добычи, прежде позволявшая им выживать на участках в шестьдесят акров, которую обеспечивали квадратные мили месторождения Уайэтта, поднялась до заоблачных высот и скрылась в тех же клубах дыма. Пока их состояния не улетучились, а нефтяные насосы не остановились, маленькие люди так и не поняли, что ни один бизнесмен в стране не может больше позволить себе покупать нефть по цене ее теперешней добычи. Тогда парни в Вашингтоне выделили субсидии добывающим компаниям, но не все производители имели друзей в коридорах власти, и возникла ситуация, изучить или обсудить которую никто не потрудился.
Эндрю Стоктон занимал положение, которому завидовало большинство бизнесменов. Лихорадка перехода на уголь свалилась на его плечи, словно груз золота: ему приходилось обеспечивать круглосуточную работу, чтобы успеть раньше зимних метелей построить как можно больше котельных. Надежных литейных производств осталось немного, он стал главной опорой всех кухонь и котельных страны. Опора рухнула без предупреждения. Эндрю Стоктон объявил, что отходит от дел, закрыл завод и исчез. Он не сказал ни слова о том, как считает нужным поступить с заводом, и имеют ли право его родственники открыть его вновь.
На дорогах страны еще появлялись автомобили, но они напоминали путников, бредущих в пустыне среди выжженных солнцем скелетов лошадей: машины двигались мимо остовов автомобилей, павших в пути и брошенных в придорожных кюветах. Но еще оставались люди, которым удавалось доставать нефть, по знакомству, о котором никто не спрашивал. Эти люди покупали автомобили, не торгуясь. Свет заливал горы Колорадо из огромных окон завода, где конвейеры Лоренса Хэммонда гнали грузовики и автомобили к запасным путям «Таггерт Трансконтинентал». Весть о том, что Лоренс Хэммонд оставил дела, пришла, когда этого ожидали меньше всего, короткая и внезапная, как гром среди ясного неба. Комитет местных граждан транслировал по радио воззвания, умоляя Лоренса Хэммонда, где бы он ни был, дать разрешение на открытие завода. Ответа не последовало.
Дагни вскрикнула, когда ушел Эллис Уайэтт; она ахнула, когда отошел от дел Эндрю Стоктон; услышав, что Лоренс Хэммонд оставил бизнес, она апатично спросила: «Кто следующий?»
— Нет, мисс Таггерт, я не могу этого объяснить, — сказала ей сестра Эндрю Стоктона в ее последний приезд в Колорадо два месяца назад. — Он мне ни слова не сказал, я даже не знаю, жив он или умер, как Эллис Уайэтт. Нет, накануне ничего примечательного не случилось. Я только помню, что в тот последний вечер к нему приходил какой-то мужчина. Незнакомец, я его прежде никогда не встречала. Они проговорили допоздна — когда я ложилась спать, в окне кабинета Эндрю еще горел свет.
В городках штата Колорадо люди молчали. Дагни видела, как они бродили по улицам, мимо своих маленьких закусочных, скобяных и бакалейных лавок, словно надеясь, что мелькание магазинчиков спасет их от необходимости смотреть в будущее. Она тоже прошла по этим уличкам, стараясь не поднимать головы, чтобы не видеть закопченных камней и искореженного металла, оставшихся от нефтяных полей Уайэтта. Они виднелись из большинства городков; стоило ей поднять голову, и она лицезрела впереди развалины.
Одна скважина на самой вершине холма все еще горела. Никто не смог ее потушить. Дагни видела с улицы: огненный шлейф развивался на фоне неба, словно хотел оторваться и улететь. Она видела это и ночью, за сто черных миль, из окна поезда.
Люди прозвали его Факелом Уайэтта.
Самый длинный состав на дороге «Линия Джона Голта» насчитывал сорок вагонов; самый быстрый шел со скоростью пятьдесят миль в час.
Двигатели приходилось беречь: они работали на угле, давным-давно выработав свой ресурс. Джим получал нефть для дизелей, которые тянули его «Комету» и еще несколько трансконтинентальных составов. Единственный источник топлива, на который Дагни могла рассчитывать и с кем имела дело, был Кен Данаггер из «Данаггер Коул» в Пенсильвании.
Пустые составы постукивали колесами через четыре соседних штата по направлению к Колорадо. Они везли несколько вагонов овец, немного зерна, немного арбузов и случайную разряженную семью фермера, у которого были друзья в Вашингтоне. Джим получил в Вашингтоне субсидию для каждого работающего состава не ради прибыли, а для обеспечения «равенства населения».
Она отдавала все силы, чтобы сохранить движение поездов в тех регионах, где в них еще нуждались, где еще теплилось производство. Но в балансовых сводках «Таггерт Трансконтинентал» чеки субсидий Джиму на пустые поезда содержали большие цифры, чем прибыль, принесенная лучшим грузовым составом в самом оживленном промышленном районе.
Джим хвастал, что последние шесть месяцев — самые удачные в истории дела Таггертов. Но на глянцевых страницах его рапорта держателям акций, в графе «прибыль», были учтены деньги, которые он не заработал: субсидии за пустые поезда и деньги, которыми он не владел — суммы, поступающие за уплату процентов и долгов компании Таггертов, недостачу которых, по распоряжению Уэсли Моуча, им разрешалось не выплачивать. Он похвалялся ростом грузовых перевозок в Аризоне, где Дэн Конвей закрыл последний завод «Феникс-Дуранго» и отошел от дел; и в Миннесоте — там Пол Ларкин перевозил по рельсам железную руду, и последние груженые баржи скрылись в туманах Великих озер.
— Ты всегда считала, что делать деньги — очень важная вещь, — сказал ей Джим со странной полуулыбкой. — Что ж, сдается мне, что в этом я преуспел больше, чем ты.
Никто не признавал открыто проблему замороженных долгов железных дорог, возможно, потому, что все слишком хорошо ее понимали. Во-первых, среди держателей облигаций начиналась паника, и еще больше волновалась общественность, во-вторых, Уэсли Моуч разослал еще одну директиву, обещавшую, что люди могут «разморозить» свои облигации, доказав «насущную необходимость» этого шага. Правительство скупит облигации, если сочтет доказательства удовлетворительными. Оставалось ответить на три вопроса: «Что означает доказательство?», «Что означает необходимость?» и «Насущная — для кого?».
Вскоре стало дурным тоном рассуждать о том, почему один человек получил разрешение на размораживание своих денег, а другому отказали. Люди молча поджимали губы, услышав вопрос: «Почему?» Просто сообщали, но не объясняли; систематизировали факты, но не оценивали их: мистер Смит разморожен, мистер Джонс — нет, вот и все. А когда мистер Джонс кончал жизнь самоубийством, люди говорили: «Ну, не знаю, если бы ему действительно нужны были деньги, правительство дало бы их ему, но просто некоторые люди слишком жадные».
Не говорили о том, что люди, получив отказ, продавали облигации за треть их стоимости другим людям, которые чудесным образом превращали свои замороженные тридцать три цента в полновесный доллар; или о новой профессии, которой овладели бойкие мальчики, только с институтской скамьи, называвшие себя «размораживателями» и предлагавшие свои услуги «оформить вашу заявку по надлежащей современной форме». Мальчики имели друзей в Вашингтоне.
Глядя с платформы провинциальной станции на рельсы компании Таггертов, она поймала себя на том, что чувствует не былую гордость, а смутный стыд, словно на металле нарос слой ржавчины и даже хуже: словно в ржавчине присутствовал оттенок крови. Но потом, на пересечении путей, она всматривалась в статую Нэта Таггерта и думала: «Это твои пути, ты их создал, ты боролся за них, тебя не остановили бы ни страх, ни отвращение.