— Джейк глубоко вздохнул. — Прости. Прости за все. Никогда не думал, что дойдет до такого, — никогда. Даже если бы ты не оказался… ну, знаешь… тем, кто есть. — Глаза Джейка были полны мягкой печали, но такими они были с того момента, когда Генри увидел их. Джейк старался не причинить ему боли, протирая лицо, но иногда это не получалось, и тогда Генри вздрагивал, и Джейк вздрагивал вместе с ним. — Кое-где стереть не получается.
Наконец он прекратил тереть и просто смотрел на Генри, покачивая головой.
— Не сходит, — сказал он.
Генри откинул голову на спинку сиденья, и в этом положении ему открылся широкий вид на мир за окном машины. Мир был так прекрасен. Огромные дубы, чьи кроны походили на облака, плывущие над домами. На каждом углу сияют фонари, летучие мыши и мошкара мельтешат в их свете, будто танцуют. Дома вокруг небольшие, простые. Но у каждого есть все, что нужно для дома, — крыльцо, дверь, окна и теплый свет в них. В поле его зрения показался старик в одних шортах и снова исчез, прошаркав за угол. Вышел пройтись, подышать воздухом перед сном, понял Генри. Каждый вечер выходит. Можно часы сверять. Генри мысленно сказал: «Желтая кошка на старой кирпичной стене» — и тут же увидел ее, желтую кошку на старой кирпичной стене: сидит, подобрав под себя лапы. Мужчина и женщина. Молодые, возраста Генри или моложе. Он смотрел на них. Потом услышал девичий смех, но самой девушки не видел и не мог сказать, с какой стороны доносится ее смех. Просто девичий смех где-то рядом в мире.
Джейк поправил рубашку на Генри, попытался стереть пятна грязи и крови с его плеч. Но это было напрасной тратой времени. Генри по-прежнему выглядел избитым до полусмерти, и с этим ничего нельзя было поделать.
Джейк вздохнул:
— Ну, думаю, и нам пора идти. Мама, наверно, уже ждет в своем кресле. Она все равно ни черта не видит.
Джейк одной рукой открыл дверцу машины, другой взял Генри за руку и осторожно потянул за собой. Но тот не двинулся с места. Он был зачарован окружающим миром. Не желал расставаться с ним. С девичьим смехом, стариком, парочкой, идущей, взявшись за руки: с жизнью людей. Люди жили в мире, как будто он и был для этого предназначен. Будто был сотворен для них. И самое удивительное — поразился Генри, — он действительно был сотворен для них. Для него, для нас. Вот почему мир существует. Господи! Как он так долго не мог этого понять? Что он тоже мог быть частью этой жизни, этого мира?
Джейк потянул сильнее, но Генри по-прежнему не двигался.
— Один я не смогу отнести тебя, Генри. Ты должен помочь мне, о'кей? Генри?
Генри грезил. Он мог бы жить здесь. Мог бы жить в этом городке. Ему виделась его жизнь здесь. Он устроился бы на работу, не важно какую, и обзавелся домом. Разбил бы сад на заднем дворе. Совершал долгие прогулки перед сном. Стал своим на этом празднике жизни. Но, конечно, поначалу он был бы чужаком, но это не важно; любой поначалу чужак. Постепенно все бы изменилось. Он выходил бы на прогулку и, встречаясь с кем-нибудь на улице, останавливался поболтать, и они стали бы друзьями, доброжелательными, приветливыми.
Та молодая пара, например. Он встретил бы их.
«Вы, должно быть, недавно у нас», — сказал бы муж, улыбаясь, протягивая руку. Они обменялись бы рукопожатием и стояли, наслаждаясь вечерним воздухом. «Меня зовут Джим, — сказал бы муж, — а это моя жена, Салли». Генри пожал бы ей руку и улыбнулся, а потом кто-нибудь из них похвалил вечер, погоду, небо в звездах.
Они стояли бы, долго стояли там, пока Джим не спросил бы: «А вы? Кто вы, не расслышал?»
На этом видение оборвалось, потому что у Генри не было ответа. Сказать: «Сам не знаю» — не годилось. Но ничего другого придумать он не мог.
Но ничего другого придумать он не мог.
— Генри.
Джейк взял его за плечо и сильно тряхнул, словно пытаясь разбудить. Генри отказывался просыпаться. Отказывался вообще открывать глаза. Джейк обхватил его и попробовал поднять его тело, но он в жизни не чувствовал такой тяжести.
— Генри, — позвал Джейк, позвал в последний раз.
Но Генри даже не узнал имени. Не сейчас. Он не знал, кто такой Генри Уокер. Было время, когда знал, время, когда должен был знать, но с тех пор много воды утекло. Давным-давно, до всего, что произошло, до матери, и отца, и Ханны, и дьявола, до Тома Хейли и Бакари из самого черного Конго, до войны и Марианны Ла Флёр, и Кастенбаума, и всех остальных; ему нужно было сделать лишь одно — мысленно произнести: «Генри Уокер!» Мысленно произнести: «Генри Уокер!» — и Генри Уокер явился бы, кто бы он ни был, ослепительный, полный жизни и оттого еще прекрасней.
Произнести мысленно: «Генри Уокер!» Только произнести. Это все, что нужно было сделать, и свершилось бы, и он бы узнал.