Все-таки я не лишен чутья.
— Просим пройти к вы… — голос растворяется в невнятном громыхании, потом снова звенит звонок.
— Я замужем, месье, — мягко предупреждает Адриенна; не потому что она замужем, а потому что я покупатель.
— Разумеется. Иначе я бы себе и не позволил…
Она выдерживает мой взгляд: зубы стиснуты, побелевшие пальцы вцепились в край прилавка. Я ногтем подталкиваю к ней свое приглашение, ободряюще кивая.
— Вы меня не поняли, месье. Я люблю моего мужа. Правда.
— Да нет же, — я пытаюсь ее успокоить.
Она кладет ручку на мою карточку и вдруг начинает плакать, беззвучно, не шевелясь и не пряча от меня глаз. Как будто хочет видеть сквозь слезы мое лицо. Кажется, теперь она меня узнала. Она сопоставляет сцену, когда ее муж в беспамятстве валялся у меня под ногами, и нашу теперешнюю встречу, которую от больницы и реальных обстоятельств ее жизни отделяет космическое расстояние. Мнимо сокрушаясь, я сам себя опровергаю:
— Конечно, любите. Но больше не можете выносить. Потому что пожертвовали для него свободой, красотой, радостью жизни. Позвольте на один вечер вернуть вам свободу, любоваться вашей красотой и дарить вам радость. Вы станете куда милее тому же мужу, если прекратите внутренне упрекать его за то, что не осмелились хоть раз натворить глупостей. Я могу петь вам такие песни часами.
— Скажите-ка, — неожиданно улыбается она сквозь слезы.
— Или, наоборот, до зари слушать вас: я не мономан.
Убираю деньги в карман: пора сворачивать игру. Она глубоко вздыхает — и не противится, когда я целую ей руку.
— Вы не придете, Адриенна. Пусть, я все равно буду ждать. Прощайте.
Застыв, она смотрит на меня и уже сожалеет о том, что я сейчас исчезну. Поворачиваюсь на каблуках, иду к лестнице; остается только съесть сандвич и ждать полуночи. Мимоходом бросаю взгляд на мужа: он взял пульт управления и, не замечая, что на него уставилась какая-то растерянная девчушка, вяло гоняет над своей секцией радиомодель вертолета. Сейчас они с Адриенной молча отправятся домой, и между ними повиснет пустота, мысли о ребенке, которого он никогда не сможет ей сделать; за ужином Симон снова станет угрожать самоубийством, изливать свои страдания, в конце концов она не выдержит, скажет «пойду продышусь», накинет плащ и побежит в «Софитель», чтобы на несколько часов забыть о горе мужчины, которому нельзя помочь, и притворяться беззаботной перед равнодушным бабником, ничего не знающим о ее жизни.
Звон разбитого стекла. Вертолет Симона врезался в духи.
Уставясь невидящими глазами в пространство, он продолжает тупо нажимать кнопки.
Жак, сидящий за рулем «Бентли», протестует. Мы должны вернуться сегодня. Он оставил жену и дочурок среди нераспакованных вещей — а поскольку привык с упоением оберегать домашних, тревожно сдувать с них пылинки, только бы те не поранились, не изгваздались, не перетрудились, перед нами возникает душераздирающая картина: беспомощное семейство, брошенное на произвол судьбы в нетопленом замке, перед грудой коробок.
— Позвони им. Пусть переночуют в гостинице.
— Утром у тебя аудит в «Бискюитри Нантез»
— Утром? Верно.
Брат вздыхает. Он никогда не умел мне отказать. Уж очень ему нравится, что я в нем нуждаюсь. Толкаю Жака локтем: Симон Шавру, расталкивая других продавцов, вылетает из служебных дверей под дождь, Адриенна бежит следом. Я опускаю стекло, чтобы добавить к изображению звук.
— Говорю тебе, я хочу побыть один! Слышишь? Что тут необычного? Езжай домой, я скоро буду, мне надо пройтись. И скажи этим идиотам: нечего пялиться на меня так, будто я смертельно болен!
Коллеги, не думавшие на него смотреть, теперь с удивлением оборачиваются.
— Я не болен! И помирать не собираюсь! Буду до ста лет коптить небо, всем на горе! Довольны?
Некоторые, решив, что Симон шутит, хлопают его по плечу, другие вежливо отворачиваются, поджимая губы и открывая зонты; постепенно все расходятся: кто к своим машинам или велосипедам, кто к автобусной остановке. Внезапно Симон срывается с места и под аккомпанемент неистовых гудков перебегает проспект. Адриенна запахивает плащ, растерянно озирается. Кажется, час нашего свидания приблизился.
Нашариваю в бардачке отвертку и, выпрыгнув из «Бентли», подхожу к оранжевому драндулету Шавру. Изобилие всяческих прибамбасов доказывает, что это «Лада» специального, улучшенного выпуска, — очень жаль. «Пш-ш» — шипит колесо, когда я, выдернув отвертку, направляюсь обратно. Жак с укоризненным видом изучает список завтрашних дел. Спрашиваю, чтобы его занять:
— Если я перепродам «Женераль де Бискюи» эльзасцам, как поступят в Нанте по отношению к «Белен»?
— Попытаются подтянуть линейку и бросятся на крекеры, но беда в том, что их печенья для аперитива плохо раскручены, а ты, выпустив из рук «Женераль», потеряешь контроль над лыжными ботинками и можешь облажаться со своей офертой на «Евроски».
Для меня все это не новость, но пусть тешит себя мыслью, что пока я распыляю средства, он стоит на страже нашей казны.
— Что предлагаешь?
— Нацеливай нантцев на крекеры, но лыжи держи под контролем.
Я согласно киваю, зная, что поступлю в точности наоборот. Я обучил брата ремеслу, но до сих пор не научил играть. Денежные операции сродни покеру: если не умеешь притворяться, что у тебя на руках слабая карта, губишь сильные комбинации. В настоящий момент у меня слишком мало неудач.
Адриенна стоит понурившись, не вынимая рук из карманов, и все еще глядит в ту сторону, где скрылся Симон. Она никак не решается двинуться с места, но потом все же бежит к «Ладе», прыгает внутрь, прижимается лбом к рулю.
Спустя несколько мгновений скрипнувшая ось или осевший набок кузов заставляет ее поднять голову. Она распахивает дверцу. До земли сантиметров шестьдесят.
— Колесо спустило, — говорю я, продолжая вращать ручку домкрата.
— Но у меня нет запаски! — она испуганно вцепляется в дверцу.
— Да? — удивляюсь я и кручу ручку в обратном направлении.
Машина опускается, Адриенна рыдает. Убираю домкрат и подхожу вплотную: пора пустить в ход козырь сочувствия.
— В чем дело? Что-то с вашим мужем?
Схватив меня за лацканы пиджака, Адриенна кричит, что Симон бросится в Блеш, как отец, она — уверена.
— Отец… Его отец утопился в Блеше?
— Не здесь, выше по течению, в Сен-Жиле. Месяц назад. Признал Симона своим сыном и тут же утопился.
Беру ее под руку и веду к «Бентли», заднюю дверцу которого уже распахивает Жак; в скорбном взгляде брата отражается и будущий крах моей кондитерско-лыжной стратегии, и убийственная картина брошенного им семейного очага — подумать, все из-за какой-то продавщицы.
— Едем к Блешу. Потом вдоль набережной. Но уверен, мадам драматизирует ситуацию.
Она даже не замечает, в какую классную машину села. Я усаживаюсь рядом, знаком велю Жаку: езжай. Адриенну теперь не остановить. Поток слез сменился столь же бурными откровениями: она заблуждалась, она лгала себе, она кругом запуталась. Симона она никогда не любила, сначала ее любовь была женской уловкой, потом, когда он стал лепить ее портрет, умилением, потом жалостью, еще позже — просто игрой. Но он поверил ее чувству, и отступить она не могла; Симон такой ранимый, а ощущение счастья придает ему столько сил… Теперь он во имя любви хочет вернуть ей свободу, чтобы Адриенна могла родить ребенка от другого, а ей этого совсем не нужно.