Пусть она была не знакома с жителями домиков, но там, под лампами, шла спокойная и обычная жизнь. Все знали друг друга. И не собирались никуда ехать. Ни в какую Швецию. Занимались привычными делами и ничего не боялись. Читали книги. Ужинали, беседовали о прожитом дне. Как любили беседовать Вера, мать и она. Что–то они сейчас делают? Прочитали ее письмо и тревожатся за нее? Но они были не одиноки в своей тревоге.
Дорте вдруг поняла, что самое тяжелое в таком путешествии — это чувство одиночества. Однако, не испытав его, никогда ничего не узнаешь. Тут уж никуда не денешься. Постепенно ты привыкнешь и начнешь думать по–новому. Все покажется легче и лучше. Ты словно освободишься и сможешь радоваться окружающему и людям, которых встречаешь. Когда она приедет в Швецию и начнет работать, ей уже не придется целый день сидеть в душном автомобиле вместе с этими типами. Никогда! Она больше не будет иметь с ними дела. Сейчас главное добраться до места.
По обе стороны дороги темной стеной высился еловый лес. Свет фар выхватывал светлые полоски, скользил по жухлой траве и кустарнику. В одном месте он осветил остановку автобуса. В другом — плакат, предупреждающий о возможном появлении лося. Людвикас чертыхнулся, когда перед ними на дорогу выехал большой лесовоз. Обогнав его, он громко засмеялся и стукнул по рулю кулаком так, что клаксон вскрикнул от неожиданности.
Вскоре Дорте поняла, что они уже в Вильнюсе. Повсюду вдоль дороги и в домах горел свет. Машин стало больше. Они подъехали к нависшим над дорогой большим домам и остановились перед одним из них. Черные деревья бросали тень на площадку. Во многих квартирах окна были темные, в некоторых — освещены, и на застекленных балконах стояли горшки с цветами. Кое–где зияли разбитые окна. В одном месте их завесили разноцветными одеялами. А рядом соседи покрасили зеленой краской балконную решетку. Как будто хотели от всех отличаться.
Людвикас поднялся с Дорте на какой–то этаж и отпер дверь, на которой не значилась фамилия хозяина.
— Мы здесь будем ждать Надю? — спросила Дорте.
— Нет. Здесь мы с тобой поживем бесплатно, пока оформляются наши документы и билеты. Завтра они будут готовы. Но мне нужен твой паспорт.
— Разве мы не пойдем туда вместе? По–моему, они должны увидеть меня лично.
— Нет, я все сделаю сам. Так будет быстрее.
Воздух в квартире был спертый, пахло пылью и потом. Макар зажег свет, и Дорте увидела несколько пар стоптанных футбольных бутс, посреди комнаты валялся футбольный мяч. Маленькая прихожая была забита одеждой и всяким хламом.
— Кто здесь живет? — спросила Дорте.
— Знакомый Макара. Ну, где твой паспорт? У меня назначена встреча, я и так опаздываю.
— А я?.. Я должна здесь остаться?
— Да. Но потом к тебе присоединятся другие девушки. Будете жить вместе. Одна ты не останешься. Не бойся! — Он обнажил зубы, словно желая подбодрить Дорте. Вот сейчас он стал почти таким же, каким был раньше, когда она видела его вместе с Надей. И все–таки Дорте не могла заставить себя улыбнуться, лишь молча протянула ему свой паспорт. Он схватил его и с усмешкой спрятал в карман куртки.
— Здесь найдется что–нибудь поесть? — спросила Дорте.
Не отвечая, он протиснулся мимо нее в чулан, который, по–видимому, служил кухней. Открыл холодильник. Лампочка осветила скудные припасы. Людвикас удовлетворенно свистнул и взмахнул рукой. На столе лежал незавернутый хлеб. Дорте потрогала его. Он был черствый, и от него не пахло Николаем.
— О'кей? — спросил Людвикас.
Дорте не ответила. Лишь когда он ушел, до нее дошло, что она находится в чужом городе и даже не знает, в каком именно. В чужой квартире, неизвестно чьей. Кто знает, сколько она здесь пробудет? Она забыла попросить ключ на тот случай, если ей захочется пройтись. Дорте подошла к двери, собираясь окликнуть Людвикаса.
Дорте подошла к двери, собираясь окликнуть Людвикаса. Но дверь оказалась заперта! Его шаги замерли вдали еще до того, как Дорте сообразила, что ей нужен ключ, чтобы открыть дверь изнутри. Она была заперта в этой чужой квартире! Но он, наверное, не знает этого. Было похоже, что он сам впервые попал сюда.
Ощущение нереальности происходящего заставило Дорте прислониться к стене. Как будто ей снился кошмар, но проснуться она не могла. Она убедила себя, что это все от усталости и оттого, что она прежде никогда не оставалась одна. Дорте взяла себя в руки, повесила куртку на стул и стала осматривать квартиру. В ней была всего одна комната и крохотная ванная с ржавой раковиной. Сполоснув раковину, Дорте вымыла руки. Все тут выглядело ветхим и старым. Но это было не важно. Самым отвратительным был запах. Когда она зажгла все три лампочки, то увидела, что квартира не убиралась уже несколько месяцев. Она поискала в шкафах постельное белье, но нашла только старую спортивную форму, грязную майку, боксерские перчатки и пустые бутылки. Неубранный раскладной диван хранил следы того, кто когда–то на нем спал, подушка была примята посередине.
Дорте попыталась открыть окна. Сперва они не поддавались. Потом ей удалось приоткрыть одно из них. Казалось, их вообще никогда не открывали, так что закрыть их тоже было трудно. Теперь с улицы в комнату хлынул поток воздуха, удушливого, смрадного городского воздуха, и шум уличного движения. Далеко внизу кто–то болтал и смеялся.
Дорте отрезала кусочек хлеба. Сероватая серединка, во всяком случае, была съедобной, надо было только обрезать ее по краям. В холодильнике она нашла пачку масла, которую, к счастью, еще не открывали, и банку консервированного тунца. У консервов был вкус бумаги и постного масла. Но она все–таки поела, стоя у кухонного стола, при этом она думала о том, чем ее в последний раз угощала мать Николая. А когда это не помогло, она стала вспоминать, как пахло от самого Николая в последний вечер у реки.
Стараясь не смотреть на не убранную с дивана постель, Дорте нашла пальто, чтобы ее прикрыть. Она почистила зубы, расстелила на диване пальто и легла, не раздеваясь, накинув на ноги свою куртку. Туфли поставила рядом, чтобы не ходить потом босиком грязному полу.
Она погасила свет и, лежа, смотрела в окно, в которое был виден кусочек темного неба и огни в окнах высоких окрестных домов. Она думала о матери и о Вере. Они, конечно, уже спят. Ей вспомнился запах чистого проветренного постельного белья. Материнская вода для спрыскивания белья со слабым запахом лаванды и сонное дыхание, которое она слышала, если ей случалось уснуть последней. Верино — легкое и спокойное. Материнское — неровное, иногда переходящее в легкий храп. Словно мать уносила с собой в сон все дневные невзгоды и, где–то глубоко в горле, у нее шел долгий спор с самой собою. Когда спор становился слишком громким, мать быстро переворачивалась на другой бок. Сегодня вечером она наверняка молилась Богу, чтобы он поберег Дорте.
Дорте сложила руки и в этой чужой комнате в чужом городе с чужими звуками услышала собственный голос:
— Пресвятая Богородица, Матерь Божия, даже не знаю, как начать, но мама, наверное, чувствовала, что я должна уехать, и потому сказала, чтобы я не забывала молиться. Не знаю, считаешь ли Ты меня достаточно взрослой и достойной. Но есть вещи, которые мне давно хотелось с Тобой обсудить. Главное, что стало с папой? Я знаю, конечно, что он должен был умереть, но я не знаю, где он теперь. Ведь он почти не молился. Хотя, возможно, он молился без слов, про себя. Но он никогда не заставлял нас принимать участие в его молитвах, как это делает мама. Свои мысли папа держал при себе, даже когда разговаривал с нами. Например, я не знаю, как бы он отнесся к моей поездке в Швецию с чужими людьми только потому, что нам нужны деньги. Есть вещи, которых я никогда не узнаю, если Ты по доброте Своей не подашь мне знак. Понимаешь, мне так хочется, чтобы папа мог гордиться мною.