Дорте всегда восхищалась силой и исступлением, которые у Веры проявлялись в горе. Но после того вечера ее гнев поутих. Глаза стали похожи на погасшие факелы. Один раз Дорте проснулась от Вериных рыданий. Но когда она протянула руку, чтобы утешить сестру, та сделала вид, что спит.
Наконец наступило последнее свидание на берегу реки, на другой день Николай уезжал. Дорте хотела сказать ему, что, по–видимому, в следующий раз, когда они не смогут заплатить за квартиру, их вышвырнут на улицу, но это показалось ей предательством по отношению к матери и Вере, к их гордости.
— Может быть, я найду для тебя работу в городе, тогда мы сможем часто видеться.
— Мне там негде жить, — уныло сказала Дорте, но тут же подумала о деньгах, которые могла бы заработать в городе, их хватило бы на то, чтобы жить рядом с Николаем.
— Во всяком случае, я тебе напишу. И ты тоже пиши мне. Почаще!
— Хорошо, — пообещала Дорте.
— И я буду приезжать домой на все каникулы.
— Да…
Перед ними текла добрая и темная река. Иногда в воде мелькала мокрая ветка или проплывал лист. Несколько минут мимо них плыл грязный бумажный стаканчик. Утка занималась своими делами, то и дело погружая голову в воду. Ее нисколько не смущало, что из воды торчал только ее зад. Если бы Дорте не испытывала такого бессилия перед всем, что на нее свалилось, она бы улыбнулась при виде этой картины. Николай спросил бы, чему она улыбается, и она показала бы ему на утку. И они посмеялись бы вместе. Но в тот вечер все было по другому. Конец. Как будто она должна была умереть, но забыла подготовиться к смерти. Как будто запуталась в мелочах, когда единственное, что было важным, — это сидеть с Николаем на берегу реки.
Когда Николай прикоснулся губами к ее губам, она испугалась, что сейчас заплачет. От смущения она поджала губы, но побоялась объяснить ему, почему она его оттолкнула. Конечно, он обиделся. Повторив попытку с тем же результатом, он спросил:
— Я тебе больше не нравлюсь?
— Очень нравишься.
— Тогда в чем дело?
— Мне так горько, что ты уезжаешь, что у меня окаменели губы, я не могу… — с трудом проговорила она.
Он погладил ее по щеке и поцеловал в лоб. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, а темнота все больше наползала на берег. Но реку вечер превратил в зеркало. В нем отражался мерцающий небесный свет. А чуть подальше церковь опрокинула в реку свою колокольню, словно пробовала, холодна ли вода. На грани между этим зеркалом и темнотой пролегала широкая оранжевая полоса.
— Ты думаешь обо мне, когда не видишь меня? — неожиданно спросил он.
Прежде чем ответить, она сложила слова в голове, ведь ее ответ был очень важен.
— Вообще–то я думаю о тебе постоянно, даже когда сама этого не замечаю, — призналась она.
— Я всегда беру тебя с собой, когда ложусь спать. Мы всегда спим вместе, — хрипло сказал он.
— Не забывай делать это и в городе.
— Спасибо! — Он кашлянул и крепче обнял ее.
4
Когда мать понесла священнику выглаженные рубашки, Вера предложила Дорте ходить из дома в дом и спрашивать, не найдется ли для них какой–нибудь работы, даже у таких обычных людей, как они сами.
— Мы должны пойти обе, но порознь. Так будет вернее, — сказала она.
— Нельзя клянчить работу как милостыню, — запротестовала Дорте.
— Можно и нужно! — решительно сказала Вера, она не рассердилась, и это испугало Дорте.
— Как бы я хотела вернуться в Белоруссию! — в отчаянии сказала она.
— Не ты одна. Там у нас был дом! И никто нас не мог выбросить из него, даже если бы мы не имели денег на капусту с картошкой.
— Давай скажем маме, что мы хотим вернуться Домой!
— А где взять денег, чтобы выкупить наш дом, если его и согласятся нам продать? Приведи себя в порядок, ты должна хорошо выглядеть.
— Давай скажем маме, что мы хотим вернуться Домой!
— А где взять денег, чтобы выкупить наш дом, если его и согласятся нам продать? Приведи себя в порядок, ты должна хорошо выглядеть. Я составила список, куда тебе пойти в первую очередь, — сказала Вера, по–прежнему не сердясь.
Дорте привела себя в порядок Один день. Другой. Безрезультатно. Некоторые жалели ее и смотрели на нее как на настоящую нищенку. Но большинству она, видно, действовала на нервы, и ей не спешили открыть дверь. Фермер, у которого она работала раньше, встретил ее приветливо и попросил зайти весной.
Когда на второй день вечером Дорте вернулась домой, от нее так несло потом, что ей стало стыдно, и она поставила греть воду. На случай если мать или Вера вернутся раньше, она спряталась за ширму. Вымывшись, надела чистую блузку и пошла в бар пекаря.
Там не было никого, кроме матери Николая, и та приветливо кивнула Дорте. Румяная, как обычно, с вьющимися каштановыми волосами. Такие же были у Николая. Яркие, совсем другого оттенка — не такого, как унылые коричневые обои бара или мысли Дорте. Ее вид немного утешил Дорте, хотя она еще больше затосковала по Николаю. По своему обыкновению, она села за столик поближе к стойке. Однако не смела спросить, есть ли какие–нибудь известия от Николая. Барменша повесила полотенце на плечо и вышла из–за стойки. Высокая, худая, чуть–чуть сутулая, совсем как Николай. Ее сильные длинные икры были испещрены синими извилистыми венами. Казалось, кожа на ногах тесновата для них, и они пытаются прорвать ее. Барменша подошла к Дорте и склонилась над ее столиком. Тихо, не спуская глаз с двери, она спросила:
— Как тебе живется, деточка?
Помолчав некоторое время и кивнув пару раз, Дорте сказала:
— Мне так грустно! — не объясняя причину своей грусти.
Вера считала, что Дорте в первую очередь следует просить работу именно в этом баре, хотя Дорте объяснила ей, что на место Николая должна приехать его двоюродная сестра. Правда, не призналась, что ей стыдно просить работу у матери Николая и тем самым показать, какие они бедные.
— Выпьешь чашечку чая? — спросила мать Николая.
— У меня нет денег, — прошептала Дорте и привстала со стула. Через секунду она прижалась головой к плечу барменши и заплакала.
— Успокойся, не плачь. Нам всем недостает Николая, верно?
Дорте кивнула и почувствовала, что краснеет. Но мать Николая уже ушла готовить чай. Вернулась она с полной чашкой чая и свежей ватрушкой, к тому времени Дорте уже овладела собой.
— Господи боже мой! — воскликнула она, вскочила и с благодарностью пожала барменше руку. — Большое спасибо!
— На здоровье! — ответила мать Николая серьезно, но с улыбкой в голосе и ушла за стойку.
Запах ватрушки напомнил Дорте запах Николаевой кожи. Их последний вечер в темноте на берегу. Дорте чувствовала себя канатной плясуньей. Канат был натянут выше, чем следовало, с него так легко упасть, и ей было страшно. Как в глубокой реке, где можно и не доплыть до берега. До сих пор ей удавалось удерживать равновесие, и она не падала. Вспомнив об этом и о Николае, она осмелела.
— Здесь так трудно… получить работу, — пробормотала она, не глядя на мать Николая.
— Я понимаю… И ты еще такая юная. А у твоей сестры есть работа?
— Нет. Вот я и подумала… Может быть, у вас… я могла бы?..
Почти нежным движением мать Николая вытерла ладонью стойку. Наверное, из–за этого жеста, получив отказ, Дорте не ощутила стыда.
— Мне очень жаль. Но мы вынуждены взять к себе Мариту. Теперь, когда Николай будет жить у моего брата в Каунасе… Девушка она трудная, без будущего…
Дорте попыталась представить себе Мариту, но не смогла.
— Сколько ей лет? — спросила она, неожиданно осознав, что беседует с матерью Николая.