Но кое о чем он догадывался и раньше. Испытал на себе, что такое жестокость. В конце концов, он же вырос в бывшем шахтерском городе, где ямы были повсюду.
Однажды А вернулся домой с прогулки в одном ботинке. Свои скомканные, разодранные трусы он запихал в карман брюк, которые ему все-таки удалось спасти. Второй ботинок так и остался на дереве. На него не подействовало ничего: ни камни, ни палки, ни обидные обзывательства, ни все остальное, что А ощутил на себе в полной мере. Он шел, покачиваясь на ходу, как, наверное, шел бы пластмассовый пупс с переломанными ногами в железных пыточных шинах, если бы пластмассовые пупсы умели ходить, и если бы им накладывали шины. Моросил дождь, асфальт был мокрым. Носок, понятное дело, сразу намок и хлюпал при каждом шаге.
Он вернулся домой уже затемно. Дрожащий, мокрый и грязный. Шея ныла от подзатыльников, ноги еще не совсем отошли от «мертвой ноги», все тело ломило после долгих часов, проведенных в напрасных попытках спасти ботинок. Мать сперва обняла его, а потом стала орать.
— Мы с отцом чуть с ума не сошли, так за тебя волновались. Где тебя черти носили?
По дороге домой он уже выдумал объяснение. Он не мог сказать предкам правду. Ему было стыдно. И еще ему что-то подсказывало, что родители все равно не поймут, не проникнутся всей глубиной его боли. И потом, он нисколечко не сомневался, что если он пожалуется взрослым, это не остановит его мучителей. Наоборот. В следующий раз ему наваляют еще сильнее. Хотя, скорее всего, так и будет. Даже если он никому не пожалуется.
— Мы с друзьями играли в футбол. — При слове «друзья» он невольно поморщился. — Мяч застрял на дереве, и мы все кидались ботинками, чтобы его сбить. Мой ботинок тоже застрял. Я пытался его достать, но не смог. А потом смотрю — уже поздно. Ну, и скорей побежал домой.
Мать погладила его по голове, и вот тогда он едва не расплакался. Губы предательски задрожали, но он поймал взгляд отца и сумел взять себя в руки.
— Пойдем, — сказал отец, — снимем этот дурацкий ботинок, пока не ливануло по-настоящему. — Отец отвернулся, чтобы взять ключи. Но в то мгновение, когда их взгляды встретились, когда А был готов разреветься, он увидел в глазах отца неприкрытое отвращение.
На игровую площадку у школы они ехали молча. А было стыдно. Отцу, наверное, тоже. За такого сыночка. Цементная пыль в кузове их старенького пикапа размокала под дождем. В кузове везли стремянку. А чувствовал себя ведьмой, приговоренной к смерти, когда поднимался по этой стремянке с метлой в руке, и у него над головой нависала большая толстая ветка — разве что не хватало петли. Ноги скользили по шатким ступенькам даже в сухих кроссовках. Молнии сверкали, как спецэффекты в плохом ужастике. Отец то ли забыл, то ли просто не подумал о том, что мокрая лестница под большим деревом в грозу — это не самое безопасное место. Он держал лестницу крепко и как будто совсем не боялся. Словно они с А были парочкой самоубийц, заключивших между собой соглашение, что вдвоем умирать всяко лучше. Но А не хотел умирать. Ему было страшно. Но даже больше, чем смерти, он боялся, что отец заметит его разодранные трусы, которые так и лежали у него в кармане.
Так продолжалось месяцами. Годами, по детскому времени. Маленький мальчик, над которым вовсю измывались плохие мальчишки, причем — очень изобретательно и с упорством, явно достойным лучшего применения, так что он жил в постоянном страхе. От которого было не скрыться. Нигде, даже дома. Ему было плохо, ужасно плохо, но он очень старался, чтобы мать и отец ничего не заметили. Он часто не спал по ночам, мучаясь плохими, тревожными мыслями. Иногда он засыпал прямо в классе, во время урока.
Его учительница, миссис Джонстон, урожденная Грей, разочаровавшаяся в любви и семейной жизни и подавшая на развод, считала его неусидчивым и ленивым.
Она отмечала, что он всегда приходил в класс расхристанным и неопрятным, и вид у него был такой, как будто он только что дрался. Другие дети жаловались на него, даже самые хорошие, послушные девочки. А дыма без огня не бывает. К тому же, у него были точно такие же пронзительно-голубые глаза, как у ее бывшего мужа, бабника и скотины. Хотя она и не стала упоминать это последнее обстоятельство на суде.
А уже даже и не пытался оправдываться, когда его наказывали за проступки, которые он не совершал. Он стоически терпел все, без единого слова. Просто в какой-то момент он перестал ходить в школу.
Альтернатива была скучнейшей, но хотя бы безболезненной. Бродить по улицам старого шахтерского городка. Обычно А удавалось избегать встреч с другими детьми из его общей начальной школы, которые тоже прогуливали уроки. После закрытия шахт жизнь в Стоили замерла. Жизнь превратилась в бессмысленное существование. Люди либо перебивались случайными заработками, либо вообще сидели без работы. Отец А, прораб бригады по сносу зданий, принадлежал к твердому среднему классу. Фабрика пальчиковых батареек быстро закрылась за нерентабельностью. Все остальные слабые попытки воскресить экономику города в основном умирали еще в зародыше, а если какая-то и «нарождалась», то проживала недолго — не дольше, чем мухи в заброшенных шахтах. Даже магазин «Все по фунту» еле-еле сводил концы с концами. Ветер гонял пакеты с эмблемой дисконтного супермаркета «Kwik Save», словно хрустящие перекати-поле, по пустой улице, ведущей к пустому же рынку. Раз в две недели, по четвергам, там еще худо-бедно работали овощные ряды. Мясную лавку, знаменитую своими сэндвичами со свининой, закрыла санэпидемстанция. Там обнаружили кишечную палочку E.coli. Когда А прочел об этом в «Northern Echo», а там было написано так: «E.coli закрыли мясную лавку», — он подумал, что E.coli — это какие-то злые дяди из какой-то загадочной организации. Злые дяди делали, что хотели.
— Как загнать в коровник пятьсот коров? — спросил мальчик, которого А знал в лицо, но не знал, как зовут.
А сидел на могильном камне, на кладбище. Он присмотрелся к мальчишке. Мальчик был из его школы, учился на класс младше. Хотя и казался гораздо старше. Он смотрел на А в упор. А пока еще не разобрался, что ему надо, этому мальчику. На всякий случай он даже привстал с серой холодной плиты, чтобы сразу сбежать, если что, но любопытство все-таки удержало его на месте.
— Как загнать в коровник пятьсот коров? — повторил мальчик. У него был глубокий, почти взрослый голос, хотя, понятное дело, он еще даже не начал ломаться. А подумал, что мальчик специально басит. Чтобы казаться круче.
— Не знаю. А как? — сказал А задумчиво и серьезно, с искренним интересом, с надеждой. Ему так хотелось, чтобы эта была настоящая шутка, а не какой-то дурацкий розыгрыш или предлог для того, чтобы навалять ему очередных люлей.
— Прикрепить на коровник табличку: «Лотерея Бинго». — Мальчик смеялся, как сумасшедший, хотя шутка была не настолько смешная, чтобы так заливаться. А тоже расхохотался, причем очень старательно. В полную силу.
Мальчик пнул ногой каменный крест. Расшатанный крест покачнулся. Мальчик пнул его снова, уже сильнее. Крест опять покачнулся, но устоял. Мальчик огляделся по сторонам, словно решая, чего бы еще сделать плохого. Увидел коричневую стеклянную бутылку, брошенную кем-то из ночных посетителей кладбища. Он поднял бутылку, и А сразу понял, что он собирается ее разбить. О какое-нибудь надгробие. Но мальчик решил продемонстрировать свою отвязанность в полной мере. Он размахнулся и бросил бутылку, как бросают гранату, через кладбищенскую стену. На невидимую дорогу. Еще до того, как бутылка упала, А ощутил всем своим существом, как ему нравится эта по-настоящему хулиганская выходка. Это действительно было весело, а он так давно не веселился.