Потом он собрал тринадцать листков, поклонился, попросил разрешения уйти помолиться в свою келью и нас оставил.
11
С того дня отец Стефан Лествичник совершенно обезумел. Днями и ночами не выходил из скриптория и что-то записывал. Пытался опровергнуть чудесное поучение Философа, находя различнейшие слова, в которых «к» и «т» означали бы благоутробие.
— «Милость», — говорил он, содержит «т»; и «благость» содержит «т»; разве это не доказательство того, что учение Философа ошибочно?
Но отец Юлиан Грамматик всегда говорил ему:
— Но и милость и благость суть явления этого, а не надземного мира.
Так Лествичнику после трех месяцев самомучительства пришлось заключить, что слова ложны и не соответствуют сущностям, которые они означают в этом мире, и что все слова из неправильных звуков состоят.
— Слова не подобны сущностям, которые они обозначают, — говорил он. И тем самым, понятно, принял сторону Философа, ибо признал, что звуки точнее именуют сущности, но это именование не действует в этом несовершенном мире, этой юдоли суеты, слез и плача, а действует только в вечном Царстве Небесном, в Чертогах Господних.
И внезапно он полностью изменился. Начал подольщаться к Философу, хотя тот и не любил лести, ибо сказано же: для праведника нет тяжелее бремени, чем искательная похвала. Лествичник не жалел добрых слов для Философа ни в скриптории, ни в совете мудрых, ни перед логофетом. Дня не проходило, чтобы он не осыпал Философа перед кем-нибудь словами умильными, хвалебными и восторженными. Мы с Юлианом Грамматиком с недоверием смотрели на это и подозревали, что за этими похвалами кроются притворность, гнев некий, яд телесный и духовный, черная желчь, которую он набрал в рот, чтобы она сочилась как мед. И в один день, когда логофет созвал совет по вопросу военному, он в конце, после того как совещание закончилось, попросил слова и сказал:
— Пресветлый и премудрый логофет, долгое время я уже думаю и размышляю, что навлечем мы на себя гнев Божий, если не поступим мудро: Бог, ниспослав нам Философа, подал нам знак, и чудеса, которые Филосов явил нам здесь, говорят, что на то Божья воля — принять его тринадцатым мудрецом в совет наш, чтобы с тобой всего нас четырнадцать стало.
Все были потрясены предложением Лествичника, и тогда кто-то прошептал:
— Хвала и слава Богу, что вернул Стефана на путь истины и что опять он делами своими заслужил, чтобы имя его не обманывало, а подходило ему, ибо восходит он по ступеням лествицы подвига! Ибо хоть первое имя не подходит ему по делам его и хоть он и не Буквоносец, но уж Лествичник точно!
Логофет принял это с воодушевлением и радостью и потребовал от всех нас, чтобы мы высказались. Все сказали, что предложение Лествичника хорошее. И сказали так, ибо не иначе: Стефан Буквоносец: «Хорошо предложение мое». Пелазгий Асикрит: «Хорошо предложение Лествичника». Марк Постник: «Согласен с предложением». Маргарит Духовник: «Да, согласен». Филарет Херсонесец: «Богоугодно предложение Лествичника». Юлиан Грамматик: «Да, верно». Матфей Богослов: «Воистину так». Феофилакт Златоуст: «Благословенно предложение от Бога». Августин Блаженный: «Воистину благословенно». Кирилл Богомолец: «Лествичник хорошее предложение дал». Григорий Богумил: «Душа моя с вами». И я, Илларион Сказитель, или Мозаичник: «Единодушен я с вами».
А логофет приказал тогда принести тринадцать книг и тринадцать каламов, чтобы письменно узаконилась воля Божья, высказанная устами Стефана Лествичника и устами всех нас, числом двенадцать, и логофета, тринадцатого. Принесли и ларец решений, в который каждый из нас должен был опустить лист, на котором предварительно нужно было каламом начертить крест в знак согласия с приемом.
Все отвернулись, написали на листках то, что написали, и затем опустили в ларец решений.
Меня и Юлиана Грамматика определили открыть ларец и пересчитать голоса.
О Боже, о ангелы на небесах, и херувимы, и серафимы, и архангелы, сколь притворство ядовито, сколь уста лицемерны, сколь злоба неизмерима! Результат был таков: из двенадцати только два голоса получил Философ, только два креста, начертанные на листках, и одиннадцать черт, которые означали анафему предложению.
После пересчета мы вышли перед очи логофета и совета и сказали:
— Отказано, ибо только двое согласны, а одиннадцать — нет.
Логофет побледнел и схватился за сердце. И все, кроме Лествичника, потупили взоры. Логофет не мог от удивления глотнуть воздуха, казалось, что его хватит удар. Ему пришлось выпить воды, прежде чем он смог прийти в себя.
О бедные и лицемерные! Сказано ведь: нет страшнее врага, чем лицемерный друг, а таких было одиннадцать среди нас тринадцати; и только двое были искренними друзьями Философа. И мне хотелось закричать, возмутиться, впервые в жизни восстать против зла, злобы, лицемерия, низости человеческой! Мне хотелось сказать: «Берегись, логофет, этих разбойников с большой дороги, ложных святых, и ты, Философ, берегись, ибо враг — это тот, кто завидует явно, а друг лицемерный — тот, кто завидует тайно, и честнее враг друга такого! Ибо уста одиннадцати из нас сказали одно, а руки написали другое. И как потом верить святым отцам, если руки их не говорят то же, что и уста, а уста не говорят то же, что и душа!»
(И я потом согрешил и против Философа стал, как асикрит его; но мой грех был не от злобы и суеты, а от боли и любви неразделенной, о бедные! Но об этом, когда время придет, ибо еще не пришло!)
Потом логофет овладел собой и начал словами жесточайшими бросаться во всех нас, кроме Лествичника, сказал, что распустит совет, прогонит нас из царства, отберет у нас имена, сотрет нас в пыль и прах, привяжет к хвостам одиннадцати коней и те будут нас волочить, пока станет в конях жизни, наденет головы наши на колья и выставит на стенах города как пример стыда и лицемерия, неверности перед самими собой, как пример того, что есть уста, говорящие то, что не говорит душа, и это перед троном властителя, перед царским троном!
А я думал: как могу я доверять рукам отцов, которыми они составляют Слова? Как верить сочинениям их, даже если и правду они говорили бы? Не так ли они писали и доселе, а я им верил? Так ведь сказания мои, которые они считают вымыслом и над которыми смеются (особенно Лествичник), правдивее, чем их слова, ибо хотя бы честны, даже если они и говорят о событиях вымышленных, неслучившихся, и хотя бы написаны в полном согласии руки и души. О чем думали разбойники, когда голосовали? Что думал каждый из них, когда голос свой отдавал? Думал ли каждый из них, что все остальные утвердительно проголосуют, что его анафема Философу останется одна, в меньшинстве, неузнанная логофетом, что сокроется, что уста его говорят сладкоречивую ложь, а рука пишет злобную правду? Думал ли Постник, что Грамматик проголосует за Философа, и если так, то может выплеснуть он гнев свой и злобу свою, удовлетворить суетную страсть, голосуя против; думал ли Грамматик, что Маргарит Духовник проголосует «за» и потому допустимо ему быть против Философа по злобе своей, и думал ли каждый из них про другого, что тот скроет зависть его, и так одиннадцать раз? И получается, что все одиннадцать одинаково думали и все одиннадцать — одиннадцать раз ошиблись?
Логофет неистовствовал, на губах у него появилась пена, как у пса бешеного; а я смотрел на Лествичника, единственного, кого слова логофета пощадили и которого даже выставили примером души честной и сильной; он смотрел блаженно, притворно невинно, полный доблести ложной! И все думали, что логофет и Лествичник голосовали за Философа, что душу свою только эти двое ему отдали, милость благоутробную свою; все так думали, ибо Лествичник сам это предложение сделал, и грехом, хулой бесчестной было даже помыслить, что он не голосовал «за», или логофет не голосовал «за», но только я знал, что Лествичник — пес поганый и лживый, с оком белым, ибо знал я, что и я голосовал за Философа, а моего голоса, третьего, не было; а не было его, потому что несчастный Лествичник голосовал против Философа, так же как и другие, и самым лицемерным из них оказался, ибо уста его высказали предложение, отринутое душой его, и потому что истиной было, что только я и логофет были настоящими друзьями Философа.