И рады любому куску сахара. И еще при этом с восторгом выдыхаете: «Ах, муж, семья! Статус! Крепкая спина, надежная защита! Все он, все на нем! Одиночество – это же неприлично! Не приведи господи! Как их жаль, этих одиноких страдалиц!» А на деле отвечает за все жена. А он – ни гвоздя забить, ни лампочки вкрутить. Пьет, жрет и ноет.
То не так и это не этак. А жена все разрулит и все точки над «i» расставит. И будет терпеть его, бедолагу, всю жизнь. Да еще и с восторгом. И с глубокой уверенностью, что ей сказочно повезло. И снова жалеть одиноких подружек».
– Как делишки? – продолжала Мара. – Что паршивенького ноне?
Надя тяжело вздохнула и протянула:
– Ну-у.
– Колись! – приказала строго Мара. Уже безо всяких шуток и прибауток. Потому что поняла – что-то не так.
В чутье ей не откажешь. Умна, как змея.
«Колоться» не хотелось совсем. Начнется: что да как. Мара, конечно, не Лиза – та уж понесет по всему свету, мало не покажется. Три дня с телефона не слезет, пока всю Москву не обзвонит. И не Тонечка – та сразу начнет жалеть и плакать, и от этого будет еще тошнее.
Нет, Мара совсем другая. Выслушает спокойно, без комментариев. Только в трубку дымить будет, как паровоз. А потом тяжело вздохнет и скажет:
– Ну, собственно, ничего нового. Открытий для меня никаких. Все они, знаешь ли, сволочи законченные. Права моя дочурка, что муженька построила. Выходит – права. И я права. То, что никому и никогда не верила. Потому что цену им знала с самой ранней молодости. И жить по их правилам не захотела. И от страданий себя избавила, как видишь.
Надя в который раз поймет, что Маре так будет легче. А вот ей будет легче вряд ли. Лучше уж Лизкины крики и Тонечкины слезы.
А лучше вообще ничего. Спокойнее.
Она стала рассказывать подруге про давление, сосудистые спазмы, боли в коленях, да и вообще – настроение паршивое, оно и понятно.
Мара со всем соглашалась:
– Да уж, чего хорошего! Коммуналка растет, пенсия все та же. Продукты дорожают вместе с лекарствами. Дети сволочи – и твоя, и моя. Батареи холодные, по телику одна дрянь. Получается, будем в своем говне доживать свою сирую жизнь. Пей таблетки, не жри на ночь, больше двигайся и на все забей. – Перед тем как положить трубку, Мара все же сказала: – Ты, Надь, подумай! Если захочешь позвонить, сама знаешь, я не сплю до трех ночи. Так что не стесняйся!
Надя вяло попрощалась и положила трубку.
Конечно, поняла – чуйка у Мары… Недаром дед был энкавэдэшником. На чем и погорел, как водится.
Она взяла оставшиеся письма. Их было совсем немного, примерно столько, сколько было уже прочитано. Значит, еще пару дней экзекуций. А можно и пару часов. Вот только прочесть все и сразу у нее точно здоровья не хватит и душевных сил. Они и так на исходе.
И вот опять твое жесткое неприятие возраста, того абсолютного факта, что так, как было, уже никогда не будет.
А борьбы с этим снова никакой – твой постоянный и обычный жизненный стиль. Колени болят – ну разумеется. И будут болеть сильнее. И спина тоже, даже при твоем цыплячьем весе. А у тебя опять истерика! Да, значит, мази, компрессы и все такое. Противно, а что делать? Суставы – участь неюных, увы! Уже вижу твое выражение лица и злость в глазах. И ты швыряешь письмо и кричишь: «Чертов зануда!»
И опять обижаешься! А лыжи? Зарядка? Прогулки пешком, в конце концов!
Занудствую и знаю – ничего этого не будет! Ладно, жалуйся! Бог с тобой! А я, как водится, пожалею – так и быть! Французской краски для волос найти не могу – только немецкая и польская. Выслать? Или поискать не так бестолково?
Звонил Чуйковым. Ничего хорошего, радуют только внуки. У детей сплошные проблемы.
У детей сплошные проблемы. Дочка с зятем собрались уезжать, и Чуйки уже готовы помирать. Что у них останется? Ничего. Только письма и редкие звонки. В общем, они в трансе и пьют реланиум.
Теперь о хорошем – оно, представь, тоже есть. Был в Пушкинском на «Москва – Париж»… Многое очень здорово, но после опять прошелся по «нашим» залам, понял, что ничего лучшего еще не придумали. И никто не переплюнул ни Сезанна, ни Дега, ни Ренуара. Хорош мой любимый Майоль, которого ты никогда не любила. Его модели тебе не нравились – коротконогие, приземистые, «простолюдные». Это есть, но есть и жизнь – а не «красивость». Так же, как и в тетках Гогена, которые тебе тоже не по нраву. А колористика тебя восхищала, помнишь?
Постоял у Матисса и твоей привязанности к нему так и не понял – в который раз.
В общем, ушел довольный и просветленный. Тебе смешно?
Был на Калининском, в «Мелодии». Взял кое-что интересное…
Тебе понравится. Шел обратно по Арбату и вспоминал, вспоминал…
Волю с Милой, их комнату в Козицком… Печку-камин – вечно дымила. Милин салат с треской, водку с красным перцем. Волькины стихотворные вечера… И песни под гитару… Так сжало горло!
К их дому подойти не решался. А потом взял себя в руки и пошел. Дома уже нет! И кому он мешал, господи? Нет и соседнего, где была ночная булочная, помнишь? Выходили от Вольки и брали в булочной горячие сайки. Завоз был в два ночи, и сайки обжигали руки. И шли мы с тобой по Садовому – абсолютно пустому – и лопали эти сайки. Невероятной вкусноты, да? Домой приходили к пяти и тут же падали в кровать, радуясь, что завтра воскресенье. А в семь утра этот идиот Виталик врубал на кухне радио. Боже! Этот ужас я помню и сейчас.
Что о нем? Вот Волька с Милочкой… Такая любовь! А разбежались через полгода после нас. И снова зажили счастливо – каждый по-своему, в новых браках. Как и мы… Как и мы???
Смешно… Вспомнил, как увидел Вольку в семьдесят шестом с новой женой. Какая-то грузная тетка в мохеровом берете розового цвета. Помню этот нелепый берет и ее брови – черные, сросшиеся на переносице. Волька гладил ее по плечу и заискивающе (мне так показалось) улыбался. А она хмурила свои кошмарные бровищи и прищуривала узкие глаза. И вспомнилась Милочка – узколицая, с песочными глазами к вискам, с губами Брижит Бардо. И стало так грустно, что хоть вой и по Вольке, и по себе! Про Милочку он что-то шепнул, а я не расслышал и переспрашивать не стал – испугался бровастой супруги.
В общем, на Арбат лучше не ходить – грустно.
Дописываю назавтра. Узнал – есть такая мазь – финалгон. Ею лечат слуг народа. Достать почти нереально, а помогает, говорят, очень. Буду стараться раздобыть.
Альбом Маковского заказал. И зачем он тебе?
Засим кончаю. Еду на три дня в Дубну. Надеюсь увидеть Кольцова. Все.
Г.
Господи! Да она за всю долгую семейную жизнь не пожаловалась ему ни разу! Даже тогда, когда были вопросы посерьезней, чем больные колени. Как это – жаловаться мужу на здоровье? Помнила, что говорила мама: «Брат любит сестру богатую, а муж жену – здоровую». Мама заклинала: «Никогда не скули и не жалуйся! Для этого есть подруги и мать! Всегда встречай с улыбкой! Натяни на лицо, даже если тошно так, что впору в петлю. В постели мужу никогда не отказывай – про больную голову забудь навсегда! Как попросит – откликайся. С радостью! Тогда и налево не побежит. Обед на плите быть обязан всегда. Что говорить про рубашки и носки! Постельное белье меняй раз в десять дней – на чистом и ароматном и желание чаще будет».
Длинный список был у мамы. Надя все исполняла – ну или очень старалась исполнить. Была ученицей послушной и терпеливой. Потому что ей в жизни несказанно повезло!
Нет, это все невыносимо.