Дома без бабушки было странно. Все продолжали говорить шепотом, словно она по-прежнему работала у себя в комнате.
Новый год не встречали — просто поужинали и разошлись по своим комнатам. На стену повесили фотографию бабушки в рамке — большую, размером со среднюю картину. С фотографии бабушка смотрела на всех внимательным и строгим взором — как вы там без меня? В комнате ее ничего не трогали — оставили все как при жизни. Однажды Зоя услышала, как папа раздраженно говорил маме, что пора сделать ремонт и в бабушкиной комнате устроить гостиную и наконец собрать гостей: «Мы были всего этого лишены столько лет». Мама плакала и возражала, а папа как-то очень недобро сказал, что она хочет оставить в квартире мемориальный музей, и предложил ей сходить в Музей революции, что на улице Горького. Зоя была согласна скорее с папой, чем с мамой. И вообще, она бы с удовольствием переехала в бабушкину комнату — большую, светлую, с окнами во двор. Но, конечно, родителям она этого не сказала. И в конце концов, это их дело. Как решат, так и сделают.
Зоя смотрела на себя в зеркало. Ничего примечательного: глаза и волосы цвета весьма неопределенного — что-то серое с блекло-коричневым, косица средняя, до лопаток. Это при том, что мама все детство мазала ей голову репейным маслом. Не то что Лялькины золотистые волосы до талии, или Веркины густые, блестящие и черные, как конский хвост, или Танины светло-каштановые, мягкой волной: как на палец накрутишь, так и лягут. И уж точно не буйные темные Светиковы кудри. Нос обычный — не прямой, не курносый. На лбу — дурацкие мелкие прыщики. Правда, зубы хорошие — ровные, белые, ни одной пломбы. Ну, может, фигура ничего — талия, крепкие ноги, грудь, хотя этой самой груди Зоя как раз то и стеснялась. «Не девичья у тебя грудь», — смеялась Верка в физкультурной раздевалке. И вправду — слишком большая. Но Таня Зою успокаивала: «Это сейчас минус. А дальше будет только плюс». Конечно, Зое хотелось быть яркой и броской. Такой, чтобы все оборачивались вслед. Но раз не дано, значит, надо брать умом, интеллектом, образованием и еще — эрудицией. Так говорила бабушка. А что внешность? Разве любят за красоту? Вон, мама далеко не красавица, а уже семнадцать лет ходят с папой за ручку, неразлейвода.
Все зимние каникулы Зоя просидела за книжками и учебниками. Один раз съездили на кладбище, положили четыре красные гвоздики, любимые бабушкины цветы — цветы революции.
Весной все же решили сделать ремонт. Зоя осторожно спросила, можно ли ей переехать в бабулину комнату. Мама даже обрадовалась — делать в ней гостиную она считала почти кощунством. А так — все останется почти как при бабушке.
– Ты не возражаешь? — для порядка спросила мама.
Зоя, конечно, не возражала. Да и попробовала бы она возразить! Разве мама бы ее поняла?
Мать лежала в кровати и смотрела в потолок. Шура пошла на кухню, села на табуретку и расплакалась. Как жить? Или, вернее, как выживать? Как оставлять мать на полдня одну? Не ходить в школу? Нанять сиделку — на какие шиши? К отцу она решила не обращаться. Опять будет рассказывать про беременную жену и стесненные жилищные условия.
Утром Шура накормила мать — пара ложек овсяной каши. Подала судно, умыла. Пошла в школу. Было тревожно, и она отпросилась с двух последних уроков, прибежала домой. Как чувствовала: мать пыталась поднять судно — и все мимо. Постель мокрая. На следующий день Шуру вызвала директриса. Посадила ее на диван, погладила по голове, налила чаю.
– Надо что-то решать, Шурочка, — сказала она. — Ты не справишься. И потом, десятый класс. Тебе надо поступать хотя бы в техникум. Нужна профессия, повар, к примеру, или швея, или парикмахер. А иначе, Шурочка, не проживешь.
Шура молчала.
Шура молчала. Потом рассказала, что есть родня в деревне, но тетка противная, жадная.
– А что делать? — вздохнула Лидия Ивановна. — Одной тебе не справиться.
Договорились, что Шура тетке напишет, но она все медлила, никак не решалась. Так прошло почти полгода. А весной случилась некрасивая история: у Линки Селиверстовой пропал кошелек с деньгами. И кошелек красивый, кожаный, и денег в кошельке было предостаточно — целых восемь рублей, Линка должна была оплатить занятия в музыкальной школе. Линка плакала и говорила, что мать ее прибьет. Школа заволновалась. Все знали Линкину мать — хабалка еще та, продавщица в мясном отделе. Линка твердила, что потерять кошелек не могла, перед первым уроком проверяла — он лежал в портфеле. Значит, сперли.
Директриса зашла в класс и тихим голосом сказала, что все могут ошибаться, со всеми может случиться грех. И предложила тому, кто взял кошелек, свой поступок осознать и положить его на стол в буфете. Инкогнито. И тогда не будет никаких расследований и разбирательств, никто не станет искать виновника. В классе стояла гробовая тишина.
Конечно, на следующий день объявилась Линкина мамаша. Кричала так, что стены дрожали. Обещала пойти в РОНО и Моссовет. И еще — в Генеральную прокуратуру. Учителя решили собрать по рублю — только чтобы она не понесла эту историю дальше. Деньги ей отдали, но она продолжала орать, что в школе процветает воровство, еле выпроводили. А через неделю у Шуры из портфеля выпал Линкин кошелек. И началось! Зоя требовала открытого комсомольского собрания. Нашлись, конечно, и те, кто ее рьяно поддержал. Директриса просила этого не делать, провести собрание классом, без посторонних. Но молва уже гуляла по школе. Зоя требовала справедливости. Лялька и Верка пытались Зою угомонить, пожалеть Шурыгу. Но Зоя и Линка не вняли. В общем, было собрание. Шура сидела бледная как полотно и не поднимала глаз. Слово взяла пламенная Зоя — главный борец за справедливость, предлагала исключить Шуру из комсомола, требовала голосования. Встала Верка, сказала, что ситуации бывают разные. И в принципе человеку можно всегда найти оправдание и попытаться простить. Тем более что все знают Шурино положение.
– Конечно, — выкрикнула Зоя, — это у вас семейное! Ты же у нас дочь адвоката! Твой отец и убийц от тюрьмы пытается отмазать!
Верка ничего не ответила. Директриса призвала к милосердию и пониманию, на что Зоя заявила, что не понимает отношения педагогического коллектива к данному вопросу. Лялька выкрикнула с места, что за Зою не волнуется — воспитание Зоя получила правильное. Коммунистическое. Бескомпромиссное. И идти по жизни ей будет легко. На Ляльку оглянулись с тихим ужасом. Ванька Киселев и Верка зааплодировали. Зоя требовала от Шуры объяснений и признания преступления. Верка громко выкрикнула:
– Заткнись!
Директриса тоже посоветовала неистовой Зое успокоиться.
Шурыге вынесли строгий выговор — а куда было деваться? Зоя могла наделать дел почище, чем Линкина мамаша.
После собрания Шура словно застыла. Окаменела. Все обходили ее стороной. Учителя, вздыхая и опустив глаза, выходили из актового зала.
Валька Вельяминов из 10 «В», известный школьный шут, кривляясь, выкрикнул:
– Свободу Юрию Деточкину!
Кто-то громко заржал.
Директриса велела Шуре зайти в ее кабинет. Потом к ней подошли Верка и Лялька.
– Дура ты, Шурыга, — сказала Верка. — Выбросила бы кошелек, никто бы не узнал.
Лялька покрутила пальцем у виска и покачала головой:
– Да, Шурка. Мозгов у тебя…
Все разошлись. Шура еще долго сидела на стуле. Потом поднялась и поплелась, шаркая, в кабинет директрисы. Та стояла у окна. Обернулась на Шуру.
– Иди, Шура, домой. — И тяжело вздохнула: — И это пройдет.