— Октябрь… февраль… — Ять в самом деле не знал, как еще назвать происшедшее.
— У Льва Николаевича нет упоминаний об этих событиях, — пожал плечами странник. — События, происходящие в оседлом мире, не затрагивают его души и не должны отвлекать ходящего от заботы о совершенстве.
В эту секунду Ять уверовал.
Нельзя было нарочно придумать ничего подобного. Все без исключения публицисты, в том числе и в родной «Venu», задавались вопросом: что сказал бы граф о русской революции? Никому не приходило в голову, что граф бы ее не заметил.
Ять протянул руку к листкам. «Письмо двадцать пятое; об оседлости духовной». Почерк был женский, гимназический, благоговеющий: наверняка творения великого старца размножали и рассылали теперь именно такие аккуратные, беззаветные поклонницы. Но сквозь гимназический почерк явственно проступала иная рука (он так и видел эту руку — старческую, жилистую, до сих пор крепкую). Ять не решился бы уверенно сказать, что это писал ОН. Но мог писать и ОН — ветхозаветный пророк, поверивший Новому Завету и погибший от него. Он начинал с отчета о семилетнем странствии: был на Кавказе, в Сибири, на Волге, пришел теперь в Крым, и думает переждать в нем зиму. Дальнейшее содержало предостережение против страшнейшего вида оседлости — укоренения духа в одном из учений: общего для всех учения нет, вера в любую правду рано или поздно приводит к розни и крови, а путь человека в мире — не спасение мира, но спасение собственной души. Если каждый займется самоспасением, то и некого будет спасать насильственно. Крайняя вера в собственную правоту привела уже к волнениям в Твери и Казани (Господи, почему там?). Спасение мира есть дело не человеческое, но Божеское, — человек же должен помогать Богу единственно заботой о собственной духовной и телесной чистоте да невмешательством в дела Божий. Так, так, это логично, это вполне вытекает из прежнего, — дай как ему было не отчаяться после сорока лет бесплодной борьбы? Он узнал этот ритмический прибой, упорное, безостановочное повторение мысли — повтор, призванный заменить собою доказательство, ибо нельзя было доказывать то, что явилось как аксиома. Никто не знает правды, и никто не смеет учить. Ни одна вера не лучше другой, и признать абсолютную правоту одной веры — значит присвоить себе право убить иноверца; это так же ясно, как то, что человек, признающий какую-либо вещь своею, присваивает то, что на деле ему не принадлежит. Удел странника — ходить среди людей, останавливая их от крайних проявлений нетерпимости, признавая над собою единственную власть Бога, но не бесчисленных пророков и переводчиков его. Это специфически русское странствие и было, по графу, спасительной миссией его родины…
Наверное, в этом был резон. Наверное, единственный способ всегда быть правым действительно заключался в том, чтобы не признавать никакой правды, а единственный выход в бесчисленных русских противостояниях — в том, чтобы не брать ничьей стороны. Но Боже, как это было скучно — и как через год приелась бы даже Пушкину его собственная мечта: по прихоти судьбы скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам…
Он не успел додумать — коричневый татарчонок вбежал в кофейню и подал ему английскую записку от Маринелли.
«Приходите сейчас же в дом местного губернатора (видимо, так он называл управу). Я не могу выйти. Вам нужно немедленно идти в Ялту».
Отовсюду-то мне нужно немедленно идти. Так хорошо было сидеть здесь, пить кофе, слушать море, смотреть в ласковые глаза Георгия Васильевича…
— Георгий Васильевич, вы подождете меня здесь? — спросил Ять. Тот покачал головой:
— Мне надолго нигде нельзя. Я подожду вас там, — махнул рукою куда-то вдаль. И ведь самое ужасное, подумал Ять, что дождется.
Тот покачал головой:
— Мне надолго нигде нельзя. Я подожду вас там, — махнул рукою куда-то вдаль. И ведь самое ужасное, подумал Ять, что дождется.
У входа в управу стояли двое караульных — оба русские, одного Ять знал даже в лицо. Это был бродяга с базара, один из тех грязных и хищных типов, в которых Хламида в оны дни предполагал задатки байронизма.
— Что, брат, и тебя дернули? — сочувственно спросил другой — белокурый, пухлый, лет двадцати с небольшим. — На допрос, что ли?
Ять изумился тому, что незнакомый мужик обращается к нему так запросто, — но тут же сообразил, что различия между русскими в условиях татарского владычества были упразднены. К сожалению, славянское единение всегда покупалось именно ценой коллективного попадания в рабство.
— Я по делу, к Маринелли, певцу-итальянцу, — отвечал он уклончиво. — Ты-то чего тут делаешь?
— А к татаровьям нанялся, — просто ответил белокурый. — К ним если на службу не пойдешь — так и на базаре ничего не продадут. Слыхал?
— Нет, не слыхал. — Сидя в кофейне и беседуя о графе, Ять, оказывается, пропустил самое главное.
— Ну как же! Страшное дело, ты что. Ты зайди потом на базар-то, ежели выпустят, — буднично посоветовал мужик.
— А что, могут и… того? — Ять изобразил пальцами решетку.
— Шагай, шагай, — с внезапной злобой поглядел на него хищный и темный. — По тебе там пузырь твой, чай, соскучился.
Ять не стал спрашивать у караульных, где искать несчастного итальянца, — в расспросах не было нужды, поскольку ровно в полдень с балкона управы разнесся по всему Гурзуфу голос, который нельзя было спутать ни с одним другим. В нем звенела поистине стихийная мощь. Маринелли исполнял суру Корана: Ять мгновенно узнал муэдзинский распев — во время своего единственного путешествия в Египет, в одиннадцатом году, он с наслаждением прислушивался к этим тоскливым воплям, смысла которых не понимал (и только потому наслаждался). Правда, на сей раз в них звучал не столько животный восторг, смешанный с отчаянием, сколько хорошо рассчитанный оперный пафос. Тенор почти не запинался — когда только успел изучить новый репертуар?! Ять задрал голову. Небо сияло. Рядом с Маринелли на балкончике стоял смуглый мулла в головном уборе, напоминающем высокую чалму, и одобрительно кивал.
— Ишь чешет! — восхищенно сказал белокурый. — Как всю жизнь пел по ихнему-то. Ай, грех.
— Много не разговаривай, — с той же непонятной злобой отозвался темный.
Маринелли в последний раз протяжно выкрикнул что-то умоляющее и вместе наглое: сура в его исполнении звучала как попытка вальяжного делового человека договориться с тем, кто бесконечно сильнее и проще его, — договориться, не теряя лица и не роняя достоинства. Мулла кивнул, и оба ушли с балкона. Ять по широкой мраморной лестнице взлетел на второй этаж.
— О, друг мой! — возопил Маринелли. — Благодарю, что вы поспешили! Какое счастье. Объясните этому жрецу, что вы мой помощник и я должен с вами говорить!
— Я его друг, — сказал Ять мулле. — Нам надо поговорить.
— Хочешь — говори, — пожал плечами мулла. — Я жду.
— Он не отходит от вас? — по-английски осведомился Ять у Маринелли.
— Я больше себе не принадлежу! — воздевая руки, кричал толстяк. — Случилось худшее: они сделали меня своим священником! Им понравился мой голос, и теперь я должен трижды в день исполнять их песнопения, которые они переписывают для меня русскими буквами.