Тогда светловолосый встал и вдруг подошел решительным шагом прямо ко мне, но я не успел хорошенько испугаться: он взял с низкого шкафчика графин с водою, налил воды в стакан и вернулся к столу, протягивая стакан тому человеку, которого привели, буду называть его для краткости просто К.
— Водички хотите, Сергей Палыч? — спросил светловолосый. — Ох и жара, сроду в Москве такой жары не было… В камерах-то небось вообще пекло…
Дружелюбная рука его со стаканом подвинулась еще ближе к К. и тот, чуть помедлив, принял стакан; все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что я не успел уследить, какие движения каким предшествовали и что являлось чему причиною, а увидел уже результат: разбросанные по полу осколки стакана и лежащего средь них с окровавленным лицом К.
— Давай, сука, подымайся, — сказал коренастый и пнул лежащее тело ногой. Но светловолосый вздохнул и, хмурясь, качнул головою:
— Доктора зови…
Пришел человек в белом халате — доктор, надо полагать. Они подняли К. под мышки и взгромоздили на стул, как вещь, и доктор оттянул ему веко и заглянул в глаз, а затем взял его руку за запястье и несколько мгновений держал в своей руке. К. шевельнулся и застонал, пытаясь высвободить свою руку; доктор послушно отпустил ее.
— Ничего страшного, — сказал доктор.
— Сотрясение мозга? — спросил коренастый.
— Говорю: ничего…
— Можно продолжать?
— Ну, а почему не продолжать? — доктор уныло пожал плечами. — Продолжайте…
Доктор ушел, а трое оставшихся в комнате стали продолжать свое занятие: коренастый и светловолосый задавали разные вопросы, а К. на них отвечал или не отвечал и время от времени снова оказывался на полу. и лицо его постепенно теряло сходство с лицом коренастого и вообще с человеческим лицом, а все больше напоминало кусок мяса, какой я видел в витрине магазина; при этом я никак не мог уловить закономерности, то есть не мог понять, в результате ответов или же, напротив, молчания К. падал на пол: иногда они били его, если он молчал, а иногда — если говорил, и я предположил, что говорил он не то или не совсем то, чего бы им хотелось от него услышать.
— Не знаешь, значит?
Голоса их были разного тембра: голос светловолосого я бы определил как «матовый», а коренастого — как «бархатистый»; оба, впрочем, были довольно приятны на слух.
— Не знаю.
Какой голос был у К.? Я этого почти не помню: после первого удара в лицо он уже не мог говорить тем голосом, что прежде.
— Ну и мразь же ты!..
Удар — и К. падает, заливаясь кровью.
— Сергей Палыч, дорогой вы мой! Ну зачем вы себя мучаете? Ну вот же черным по белому написано, что вы — вредитель. Вы поймите, вы — уже вредитель, это уже доказано следствием, понимаете? А ваше признание — вещь формальная. Вы полагаете, что, упираясь, вы делаете себе лучше? Поверьте мне, все как раз наоборот. Не помогая следствию, вы, прежде всего, не помогаете себе. Неужели вам не ясно? Подпишите, и дело с концом…
К. молчит — и снова валится на пол…
Те двое, по-видимому, от этих занятий очень устали: после того как в очередной раз К. оказался лежащим на полу, светловолосый попрощался с коренастым и ушел; коренастый же на сей раз не стал взгромождать тело К. на стул, а, наоборот, ногою отпихнул стул подальше.
— Встать, — скомандовал он.
К., шатаясь, попытался подняться, но не смог и опять рухнул на пол. Но коренастый не торопился поднимать его.
— Ученый, вроде должен быть головастый, — произнес он раздумчиво, — а головка-то сла-абенькая… Ну и что мне с тобой делать, дружок? (К.
не знал этого и не мог ничего посоветовать коренастому.) Значит, так: будешь стоять у меня на конвейере, пока не подпишешь показаний. Понял?
— Что такое конвейер? — спросил К.
Я тоже этого не знал и был рад, что К. задал такой вопрос, ведь я-то не мог его задать при всем желании.
— Конвейер, — с радостною по-детски улыбкой отвечал коренастый, — это значит, что ты будешь стоять, а мы будем сменяться.
— Как… как это?
Коренастый чуть помедлил с ответом. Он выдвинул нижний ящик своего стола и внимательно рассматривал загадочные предметы, содержавшиеся там. На губах его по-прежнему блуждала улыбка. Рука его потянулась было к одной из трубок, но потом он покачал головой, словно сам себе отвечая на какой-то вопрос, и со вздохом захлопнул ящик.
— Мы будем тут круглосуточно, — терпеливо разъяснил он. — А ты будешь — стоять. Спать не будешь. Сутки не будешь спать, трое суток не будешь спать. Ты знаешь, что это такое — стоять на ногах и не спать? Это, дорогой мой вредитель, похуже всякого битья… Так что я бы на твоем месте не упорствовал и подписал.
— Спать… сон… — пробормотал К., — я видел сон…
Он, кажется, уже начинал заговариваться; устремленный в потолок взгляд его — из вспухших щелок, что образовались на месте, где прежде были глаза, — был совершенно отсутствующий, бессмысленный.
— Какой сон? — с внезапным любопытством спросил коренастый.
— Марс, я был на Марсе… — К. шепелявил, говорить разбитым ртом ему было трудно, это понимал даже я. — Там…
— Ты у меня сейчас увидишь Марс, — обещал коренастый. — Ты у меня много чего увидишь… А ну, встать!!!
Он обогнул стол, налил из графина воды в новый стакан и плеснул К. в лицо, а остатки воды вылил в горшок с геранью, стоявший на шкафчике в углу. Вода, блаженство, и даже К. наконец поднялся на ноги — о, как милосерден был коренастый человек, плеснувший в него водою…
— Встал? Вот так и будешь стоять. Захочу — месяц стоять будешь. Ты у меня чертей красных и зеленых будешь видеть, сучья падла…
…Юбилейные торжества! Я ужасно взволнован, растерян, испуган, горд — трудно выразить, что за чувства обуревают меня… Но по порядку: вчера ко мне
они
— Ах, да, конечно, — сказал я, волнуясь еще сильнее. — Да, я отлично помню, как он рассказывал мне о том, что… Да, они непременно прилетят, я так надеюсь на это…
— Вот и хорошо. Приведи же в порядок свои воспоминания, друг мой.
Мой друг ушел, а я — я последовал его совету. Это оказалось гораздо трудней, чем я предполагал: если в детстве я, не прилагая никаких усилий, помнил рассказы амоалоа так хорошо, как если бы сам принимал участие в его злоключениях, то теперь, по прошествии длительного времени, мелкие детали стерлись, краски поблекли; мне нужно сознательно оживить воспоминания, а это больно, и потому — простите мне, дорогие мои слушатели, мое косноязычие и сбивчивость мою…
Все дело в том, что мы, марсиане, не умеем передвигаться.