Когда ей хотелось есть или пить, она ныла: «Мамочка, дай конфетку, ну пожалуйста, мамочка, налей мне сока». Если ей хотелось спать, она сваливалась, где стояла или сидела: на диване в гостиной, перед телевизором, на родительской кровати, даже уткнувшись носом в тарелку супа. Иногда она с приоткрытым ртом засыпала в гостиной на ковре, напоминая маленькую капризную собачку. Мама сердилась: «Ну что это такое, Рашель, пойди уложи Биби, займись наконец сестренкой, как ты можешь бросать ее на полу!» Я должна была поднять Биби, поддерживать ее, пока она ковыляла с закрытыми глазами и припухшим ртом, потом уложить на постель и тщательно задернуть москитную сетку. Я делала все это автоматически, не возражая, спорить было не о чем: работа за еду и кров. Биби цеплялась за меня, обнимала за шею, медленно скользя назад. Мне нравилось, что она целиком в моей власти. Однажды я поймала себя на мысли: ведь я могу задушить ее подушками. Я прочла об этом в одной пьесе Шекспира, огромной книге, попавшейся мне в школьной библиотеке. Книгу я взяла домой. Я хорошо помню, как уложила Биби в постель, задернула москитную сетку и подумала: до чего легко было бы сделать так, чтобы Биби умерла. Я тут не виновата: ведь ее собственная мать назвала меня «бесовским отродьем».
Тогда я решила стать всем чужой. Я никому об этом не говорила и не упоминала об этом в дневнике, так как знала, что мадам Баду его читает. Поэтому я заносила в дневник всякие банальности, даты разных встреч, школьные уроки или фразы, которые где-то вычитала, но никогда не указывала автора, чтобы она считала, будто я сама их придумала и, значит, такая талантливая. Вот, например: «Некоторая степень одиночества во времени и пространстве неизбежна, если вы хотите достичь независимости, которой требует любая значительная деятельность». Это написал Бертран Рассел, но его имени я не упомянула.
Тогда же я решила, что больше не буду употреблять слов «папа» и «мама». Только «он» и «она» или, если уж необходимо, «месье и мадам Баду». Он – Дерек, она – Шеназ, потому что ей нравились эти имена из какого-то бразильского телесериала. Я так решила и от этого не отступала. Никто ничего не заметил. Только Биби как-то спросила: «Почему ты называешь маму Шеназ? Ее ведь не так зовут». В ответ я только засмеялась: «Ты еще слишком маленькая, не понимаешь».
Я продолжала жить как раньше, когда еще ничего не знала. Но внутри у меня то ли что-то навсегда сжалось, то ли кусочек сердца был словно продавлен и загнан внутрь. Я больше не плакала и не смеялась. Иногда я делала вид, что мне грустно, иногда – что весело. В праздники я помогала мадам Баду готовить угощение, потом мыла посуду, и так как гостей приходило много, то и грязной посуды было много. Я мыла ее автоматически, ни о чем не думая. В школе отметки у меня сильно ухудшились. В классе я сидела неподвижно, пропуская все мимо ушей. Я и не мечтала больше. Я была как деревяшка вроде Пиноккио. Гомон одноклассников, гул учительских голосов. Я стала прозрачной, сливаясь с цветом стола или стула, на котором сидела. Никому не нужный стол, пустой стул. Мадам Баду меня ругала: «Почему ты в школе ни черта не делаешь? Мы что, платим за то, чтобы ты там спала?» Я выдерживала ее взгляд и в ответ только слегка улыбалась. Эта улыбка ее раздражала, она всех раздражала. Мадам Баду хотела дать мне оплеуху, но я научилась увертываться. Насколько мой дух был неподвижным, застывшим, как лед, настолько тело оказывалось гибким и быстрым. Меня никто не мог догнать. В мгновение ока я выскакивала в сад или на улицу. Я умела залезать на самую верхушку дерева, я была обезьяной. Могла кусаться, как мартышка. Мадам Баду это в конце концов надоело, упреки прекратились. Но с ее красивых губ слетали угрозы и оскорбления: «Мерзавка! Потаскуха, никогда из тебя ничего путного не выйдет, будешь жить передком!» По-моему, когда я впервые услышала от нее такие слова, мне было девять лет.
Но я быстро поняла, что на это не стоит обращать внимания. На самом деле она нуждалась во мне гораздо больше, чем я в ней: надо было заниматься Биби, ходить в магазин и много чего еще. А месье Баду (по имени Дерек) не любил бурных сцен, он закрывался в комнате наверху и пил виски, должно быть, от этого он глох на оба уха.
Когда семья Баду разорилась, меня это, в общем-то, не удивило. Эти люди ничем толком не занимались. Для них имели значение только собственные споры, крики, семейные сцены, а потом примирение, прощение, слезы, пустые обещания. Я смотрела на все это равнодушно, мне казалось – я живу в зоопарке, среди обезьян. Папа Баду – орангутанг с лысой макушкой, огромной головой, волосатыми конечностями, выпирающим брюхом. Эстер, то есть Шеназ, на пятнадцать лет моложе мужа, долгое время делала вид, будто я ее младшая сестра или кузина. С тех пор как я узнала, что я не ее дочь, мне все это стало безразлично: пусть себе рассказывает что хочет, лишь бы казаться моложе. Я думала, она меня ненавидит, но потом поняла, что просто ревнует. Я юная, я займу ее место, рядом со мной она будет выглядеть старухой, я буду подавлять ее своей силой и умом. И еще она ревнует ко мне Биби. Бывало, я плохо вела себя с Биби, издевалась, доводила до слез, и все равно та меня обожала. Она хотела подражать мне во всем – в манере говорить, в походке, одежде, прическе. У меня были длинные и прямые жесткие волосы, я заплетала их в толстую косу, доходившую до середины спины. А у Биби волосы тонкие и вьющиеся, скорее светлые. Она их мочила, чтобы пригладить, и тоже пыталась заплетать, но из этого ничего не выходило. Коса расплеталась, и бант оставался висеть на одной из прядей, как насекомое, попавшее в паутину. Я смеялась над Биби. Когда мы возвращались из школы, я нарочно шла очень быстро, чтобы она отстала и потеряла меня из виду. Или я пряталась за какой-нибудь дверью и наблюдала, как она с плачем бегает вокруг. Удовольствия мне это не доставляло. Пожалуй, я ставила нечто вроде научного опыта: что чувствуют другие, когда их бросают.
А потом наступило время переезда. И это тоже не застало меня врасплох. Месье и мадам Баду кричали друг на друга все громче и громче, и, когда я слушала у них под дверью, до меня доносились обрывки фраз, из которых все становилось ясно: «конец, нам не выбраться», «когда ты все это затевал, ты обо мне подумал?», «сволочь, гад, идиот, ты все потерял, все испортил, ты только о себе и думал, а моя дочка, что с ней будет? А со мной?» Я слушала, сердце у меня колотилось, но нельзя сказать, что меня это так уж волновало. В глубине души я даже испытывала удовольствие. Как будто трогаешь больной зуб или ковыряешь рану, чтобы стало еще больнее. Ведь для этой семьи я ничего не значила, меня предали. Что ж, будем считать очки: один удар здесь, другой там, и вот соперник – ха-ха-ха – уже нетвердо держится на ногах и скоро упадет. Месье Баду и она, Шеназ, со своей хорошенькой мордашкой, оба свалятся. Биби явно о чем-то догадывалась. Теперь она жалась ко мне, как испуганный щенок. В конце концов я ей сказала: «Все, пропали Баду!» По возрасту она уже вполне могла понять. Но она тоже витала в облаках и считала, что с ней не может случиться ничего плохого, она вечно будет жить в своей розовой комнате, у нее навсегда сохранятся наволочки с изображением Бемби и дурацкие куклы, и всякий раз, когда фея уносит молочный зуб (в сказках его уносит мышка, но мышей Женаз страшно боялась), по-прежнему будет появляться конвертик с деньгами. Я уже некоторое время спала прямо на ковре – для тренировки.
Надо было сделать опись того, что у нас оставалось. Дорогие машины исчезли уже давно, сохранился только заржавленный фургончик. Дом был забит вещами из магазинов и со склада. Коробки с обувью, дамские сумки, отрезы тканей, бутылки спиртного, флаконы одеколона, косметички, пачки печенья «Мария», наборы кусков мыла, два или три фарфоровых сервиза, даже ненадутые футбольные мячи, сложенные уголком.