— Ну, добро пожаловать в мир мужчин. Мы все одинаковые — в какой-то степени. Влечение и все такое…
— Что верно, то верно, — философски замечает она.
Миша обслужила меня очень любезно, а когда я выходил из кондитерской, крикнула вдогонку:
— Желаю приятно провести вечер, Эд!
— Спасибо, Миша! — отозвался я, но, похоже, недостаточно громко.
Мне не нравится кричать в общественных местах.
В общем, так я и ушел.
Обо всем этом я думаю, пока готовлюсь к визиту. Заглядываю в коробку и осматриваю шоколадный торт — все в порядке. Девушку жалко: этот придурок к ней грязно приставал, ему ничего за это не сделали, а ей пришлось уйти. Вот засранец. Только подумайте, язык в рот девушке засунул. Да я бы со страху помер при одной мысли об этом. А у меня, между прочим, в отличие от кое-кого, нет прыщей. И с подмышками все в порядке. Короче, надо просто верить в себя. Вот и все.
Так, ладно.
Торт подвергается последнему, самому придирчивому осмотру. Потом я оглядываю себя: вроде все хорошо. Пахну одеколоном, одежда приличная. Пора.
Я переступаю через Швейцара и закрываю за собой дверь. На небе сероватая дымка, на улице прохладно. Ровно в шесть я стою перед нужным домом на Харрисон-авеню. Пожилая дама, как всегда в это время, снимает с огня чайник.
Трава перед домом высохла.
Она хрустит под ногами — словно кто-то жует гренку. Ботинки оставляют на земле заметные следы, и действительно кажется, что под ногами огромный кусок жареного хлеба. Одни розы живы и держатся. Они бодро торчат из клумбы рядом с подъездной дорожкой.
Крыльцо бетонное. Старое и растресканное, прямо как в моем доме.
Сетка от мух порвана на углах и в нескольких местах отходит от рамы. Я ее открываю и стучу в деревянную дверь. В такт с ударами моего сердца.
Слышны приближающиеся шаги. Похоже на тиканье часов, которые отсчитывают время до часа икс. Этого часа.
И вот пожилая дама передо мной.
Она смотрит вверх, мне в лицо, и на несколько мгновений мы оба увязаем во взаимной тишине. Сначала пожилая леди не может понять, кто я такой, но замешательство длится лишь долю секунды. Затем лицо ее озаряется, как вспышкой, моментальным узнаванием, — и она улыбается. Улыбается с невероятной теплотой.
— Джимми! Я знала, что ты придешь! — говорит она.
Отступив на шаг, она снова смотрит на меня. В уголке глаза набухает слезинка. Находит подходящую для путешествия морщинку и катится вниз.
— Ох, — качает головой пожилая леди. — Я тебе так благодарна, Джимми. Я знала. Всегда знала, что ты придешь.
Она берет меня за руку и ведет в дом.
— Проходи, — говорит она.
И я иду.
— Ты останешься на ужин, Джимми?
— Если это не причинит каких-либо неудобств… — отвечаю я.
Она тихо усмехается:
— Какие могут быть неудобства. — И отмахивается. — До чего же ты странный малый, Джимми…
«Во, точно про меня. Странный малый…»
— Конечно, это не причинит никаких неудобств, — продолжает она. — Мы посидим и поговорим о старых добрых временах. Чудесно, не правда ли?
— Конечно…
Она забирает у меня коробку с тортом и несет ее на кухню. Я слышу, как она несколько бестолково там копошится, и громко спрашиваю, не нужна ли помощь. Она откликается: все, мол, в порядке, не волнуйся, чувствуй себя как дома.
Окна столовой и кухни выходят на улицу, и, сидя за столом, я наблюдаю за прохожими. Люди идут мимо, кто быстрее, кто медленнее. Кто-то останавливается, чтобы подождать собаку, потом снова шагает вперед. На столе лежит пенсионное удостоверение на имя Миллы Джонсон.
На столе лежит пенсионное удостоверение на имя Миллы Джонсон. Ей восемьдесят два.
Из кухни она несет ужин — такой же, как в прошлый раз. Салат, суп, чай.
Пока мы едим, она рассказывает о своих каждодневных передвижениях.
Пять минут посвящаются разговору с мясником Сидом. Нет-нет, мясо она не покупает. Просто болтает о том о сем, смеется над его шутками. Шутки, кстати, не очень-то смешные.
В пять минут двенадцатого она обедает.
Потом сидит в парке, смотрит, как играют дети, а скейтбордисты выделывают фигуры и кульбиты на своей площадке.
Вечером она пьет кофе.
В пять тридцать начинается «Колесо фортуны», она его смотрит.
В шесть ужин.
В девять ложится спать.
А потом Милла задает мне вопрос.
Мы уже помыли посуду, и я снова сижу за столом. Она выходит из кухни, садится в кресло, заметно нервничая.
И протягивает ко мне трясущиеся руки.
Мои руки протягиваются в ответ, а ее умоляющие глаза пристально смотрят в мои.
— Пожалуйста, Джимми, ответь мне, — тихо произносит она, и ее руки дрожат чуть сильнее. — Где же ты был все это время?
В тихом мягком голосе звучит боль:
— Где же ты пропадал?
Что-то застряло у меня в горле. Я понимаю, это слова.
И не сразу опознаю их. Но когда смысл становится понятен, отвечаю:
— Я искал тебя, Милла.
Слова выходят из меня сами собой, будто я всегда знал ответ на этот вопрос.
Моя уверенность передается ей, и она кивает:
— Так я и думала. — Она прижимает мои руки к лицу и целует пальцы: — Ты всегда находил для меня нужные слова, правда, Джимми?
— Да, Милла, — отвечаю я. — Всегда.
Через некоторое время она говорит, что ей пора ложиться спать. Я уверен: про шоколадный торт Милла сегодня не вспомнит. А мне так хочется попробовать — хотя бы кусочек. Но уже почти девять, и, похоже, я не получу ни крошки этого замечательного кондитерского изделия. Мне, конечно, очень стыдно за такие мысли. Ну что ты за человек, Эд Кеннеди, строго пеняю я себе. Такой трогательный момент, а тебе лишь бы тортом обожраться.
Без пяти девять она подходит ко мне:
— Как ты думаешь, Джимми, не пора ли мне ложиться спать?
— Да, Милла, — мягко отвечаю я. — Конечно, пора.
Мы идем к двери. Я целую ее в щеку и говорю:
— Спасибо за ужин.
И выхожу на крыльцо.
— Пожалуйста, Джимми. Ты еще придешь?
— Обязательно, — оборачиваюсь и отвечаю я. — Тебе не придется долго ждать.
Итак, в этот раз моя миссия посланца — разделить одиночество пожилой леди. Оно сгущается внутри меня по пути домой, и, увидев Швейцара, я беру его на руки и прижимаю все сорок пять килограммов собачьего мохнатого веса к груди. Целую, зарываясь носом в грязную, вонючую шкуру. Такое чувство, что мог бы весь мир вот так прижать к груди и убаюкать. На морде Швейцара читается некоторое изумление, потом он спрашивает: «Ну что, теперь по кофейку?»
Я опускаю его на пол, от души смеюсь и замешиваю старому лентяю кофе с молоком и огромным количеством сахара.
— Не налить ли тебе кофе, Джимми? — задаю я себе вопрос.
— Я отнюдь не против налить себе, — отвечаю я. — И отнюдь не против хорошей чашки кофе!
И снова заливаюсь смехом. Вот теперь я настоящий посланник.
Доставив-таки злосчастный журнальный столик, я долгое время не ступал на порог родительского дома. Несколько недель носу не казал — хотел, чтобы мама чуток поостыла и забыла о моем небрежении и нанесенной ей обиде.