Но когда она уже сняла трубку, я сказала: «Не надо». Мне показалось неудобным надоедать аптекарше. Я взяла жетон, вошла в кабину и в конце концов набрала номер Моро-Бадмаева. Он слушал передачу, однако пригласил меня к себе. Мне стало легче, оттого что кто-то готов провести со мной вечер. Я не решалась ехать на метро до «Порт-д'Орлеан». Меня пугала пересадка на станции «Монпарнас-Бьенвеню». Коридор такой же длинный, как на «Шатле», и без движущейся дорожки. У меня хватало денег на такси. Как только я села в первую же машину из цепочки, ждавшей перед «Мулен-Ружем», я вдруг успокоилась, как в тот вечер, с аптекаршей.
Горел зеленый огонек приемника, Моро-Бадмаев сидел, опершись спиной о стену, и писал в блокноте с отрывными листами, слушая какого-то мужчину, который что-то говорил металлическим голосом на непонятном языке. На сей раз, сказал Моро-Бадмаев, нет нужды стенографировать. Он и так успевал записывать — мужчина говорил очень медленно. Сегодня он занимался этим для собственного удовольствия, а не для работы. Это был вечер поэзии. Его передавали откуда-то издалека, и голос время от времени заглушали помехи. Мужчина умолк, и кто-то заиграл на арфе. Бадмаев протянул мне листок, который я бережно храню до сих пор:
Már egy hete csak a mamára
gondolok mindig, meg-megállva.
Nyikorgó kosárral ölében,
ment a padlásra, ment serényen
Én még öszinte ember voltam,
orditottam toporzékoltam.
Hagyja a dagadt ruhát másra
Engem vigyen föl a padlásra.
Он перевел мне это стихотворение, но я не помню, о чем оно и на каком языке. Потом сделал радио потише, но зеленый огонек все равно горел.
— Мне кажется, вам не по себе.
Он посмотрел на меня так внимательно, что я расслабилась, как с аптекаршей. Мне захотелось все ему рассказать. И я рассказала про то, как мы гуляли с девочкой в Булонском лесу, про Веру и Мишеля Валадье, про возвращение на улицу Кусту. И про пуделя, который пропал навсегда почти двенадцать лет назад. Он спросил, какого цвета был пудель.
— Черный.
— А потом вы говорили об этом с матерью?
— Я больше не видела ее с того времени. Я считала, что она умерла в Марокко.
Я уже готова была рассказать ему про женщину в желтом пальто, про большой кирпичный дом в Венсене и про дверь Фальшивой Смерти, куда я так и не решилась постучать.
— У меня было странное детство…
Целый день он слушал радио и записывал в блокнот. Может же он теперь послушать меня.
— Когда мне было семь лет, меня звали Маленькое Чудо.
Он улыбнулся. Решил, конечно, что это очень милое, нежное прозвище для маленькой девочки. Его тоже, я уверена, мама называла всякими ласковыми именами, заходя поцеловать перед сном. Пушистик. Мышонок Чижик.
— Это не то, что вы думаете, — сказала я. — У меня это был сценический псевдоним.
Он сдвинул брови. Он не понял. В тот год моя мать тоже взяла псевдоним: Ольга О'Дойе. Она отказалась через какое-то время от своего фальшивого дворянства, но медная табличка с надписью ГРАФИНЯ ОЛЬГА О'ДОЙЕ так и осталась висеть на двери квартиры.
— Сценический псевдоним?
Я задумалась, стоит ли рассказывать ему все с самого начала. Про приезд матери в Париж, про балетную школу, гостиницу на улице Кусту, потом на улице Армайе, да и мои собственные первые воспоминания: пансион, пикап, эфир — из того времени, когда меня еще не звали Маленькое Чудо. Раз уж я открыла ему свой псевдоним, лучше придерживаться периода, когда мы стали жить вместе, мать и я, в большой квартире. Мало ей было собаки, потерянной в Булонском лесу.
Ей понадобилось еще одно маленькое чудо, которое можно выставлять напоказ, поэтому, наверно, она и придумала так меня называть.
Он молчал. Может, почувствовал, что мне расхотелось объяснять или что я потеряла нить своих приключений. Я не решалась на него взглянуть. И неотрывно смотрела на зеленый огонек приемника, флюоресцирующее зеленое пятнышко, которое меня успокаивало.
— Надо показать вам фотографии… Вы поймете…
И я попыталась описать ему эти снимки, сделанные в один и тот же день: две артистки, Ольга О'Дойе и Маленькое Чудо, сфотографировались для съемок фильма, где моей матери предложили роль — ей, которая никогда не была актрисой. Предложили почему? И кто? Она пожелала, чтобы я сыграла в фильме ее дочь. Ее собственная роль не была главной, тем не менее она настояла, чтобы я находилась при ней. Вместо собаки. Надолго ли?
— А как назывался фильм?
— «Перекресток Стрелков».
Я произнесла это не задумываясь, как нечто заученное в детстве — молитву или слова песенки, которые знаешь от начала до конца, но смысла не понимаешь.
— Вы помните съемки?
Я пришла очень рано утром в какой-то огромный ангар. Меня привез Жан Боран. Потом днем, когда я освободилась и мне разрешили уйти, он повел меня в парк Бют-Шомон, неподалеку оттуда. Было лето и очень жарко. Я сыграла свою роль и не должна была больше возвращаться в ангар. Они попросили меня лечь на кровать, потом вскочить и сказать: «Мне страшно». Очень просто. В другой день велели, лежа на кровати, листать альбом с картинками. Потом в комнату входила моя мать в голубом воздушном платье — том самом, в котором она отправилась в гости, потеряв собаку. Она садилась ко мне на постель и долго смотрела на меня большими грустными глазами. Потом гладила меня по щеке, наклонялась и целовала, и все это мы повторяли много-много раз. В обычной жизни она никогда не бывала такой ласковой.
Он внимательно меня слушал. Потом что-то записал в блокнот. Я спросила что.
— Название фильма. Забавно было бы теперь его посмотреть, правда?
За двенадцать лет мне ни разу даже в голову не пришло посмотреть этот фильм. Для меня он как будто не существовал. Я никому о нем не рассказывала.
— Вы думаете, его можно посмотреть?
— Я попрошу приятеля, он работает в фильмотеке.
Мне стало страшно. Я почувствовала себя преступницей, успевшей позабыть про свое преступление, но вдруг оказалось, что где-то существуют улики. Преступница живет под чужим именем и так переменилась внешне, что узнать ее уже невозможно. Если б меня кто-нибудь спросил: «Вас случайно не звали когда-то Маленькое Чудо?» — я бы ответила нет и для меня в этом не было бы обмана. В тот июльский день, когда мать отвезла меня на Аустерлицкий вокзал и надела мне на шею картонку с надписью: «Тереза Шовьер. Фоссомброн-ла-Форе, улица Шмен дю Брео, дом мадам Шатийон», я поняла, что про Маленькое Чудо лучше забыть. К тому же мать строго-настрого наказала мне ни с кем в дороге не разговаривать и никому не говорить, где я жила в Париже. Я просто пансионерка, возвращаюсь домой на каникулы в Фоссомброн-ла-Форе, на улицу Шмен дю Брео. Поезд тронулся. Было очень много народу. Я стояла в коридоре. Хорошо, что у меня на шее висела табличка, иначе я затерялась бы среди всех этих людей. Забыла бы свое имя.
— Пожалуй, мне не очень хочется смотреть этот фильм, — сказала я.
Недавно в кафе на площади Бланш от какой-то женщины за соседним столиком я услышала выражение, которое заставило меня содрогнуться: «Скелет в шкафу». Мне хотелось спросить у Моро-Бадмаева, не портится ли от времени кинопленка, может быть, она тоже подвержена тлению, как мертвецы. Тогда лица Ольги О'Дойе и Маленького Чуда оказались бы изъедены цвелью и голоса их стали бы неслышны.