Мы верили каждому его слову. Мы попросили показать нам фотографию его «жены», которая, по его словам, преследовала его из порта в порт, не сдаваясь, он пообещал «открыть ее образ», но так и не открыл. Мы воображали себе жгучую красавицу с пламенным взглядом, в руках нож, сама верхом. Ибо когда мистер Хейсти завербовался в Бальбоа на итальянское судно, Анабелла Фигуэро слишком поздно прочла его покаянное, но непреклонное послание и сама на борт не успела. Тогда она взяла двух скакунов и без остановки, пылая яростью, домчалась до шлюза Педро Мигеля, а там явилась на судно в качестве пассажирки первого класса, так чтобы он подавал ей обед, в лакейском костюме стюарда, и ни словом, ни взглядом не реагировала на его удивленную физиономию и услужливую позу, пока однажды вечером не вошла в крошечную каюту, которую он делил с двумя другими членами экипажа, и не бросилась ему в объятия. Сны наши в ту ночь были красочны.
А под желтым фонарем всплывали новые картины. Ибо потом, на другом судне, когда он в очередной раз усомнился в своей любви, мой сосед однажды вечером глазел на четырехдневную луну, а супруга беззвучно подошла и дважды всадила ему нож под ребра, тот «прошел вот на столько от сердца — на толщину облатки для причастия». Только студеный воздух помог ему удержаться в сознании. Будь она дамой покрупнее, а не миниатюрной южноамериканкой, она наверняка перебросила бы его за ограждение прямо в море. Он лежал и выл — вой звучал особенно громко в безмолвии ночи. По счастью, его услышал другой вахтенный. Ее арестовали, но продержали под замком лишь неделю. «Женщина, доведенная до отчаяния, — пояснил мистер Хейсти. — В южноамериканском уголовном кодексе это понятие обозначается одним словом. Примерно то же, что „вождение машины под воздействием гипноза". А любовь и есть гипноз, или, по крайней мере, была им в те времена».
— Женщины все сумасбродки, — втолковывал он нам, одиннадцатилеткам. — С ними нужно поаккуратнее. Если вы собрались уложить женщину в постель или напоить, она будет пугливой и настороженной, как дикая лань. Но если вы пытаетесь женщину бросить — это как спуск в шахту, никогда не поймешь, на что они способны. Ударить ножом — это еще ерунда. Сущая ерунда. Это я бы запросто пережил. Но в Вальпараисо она возникла снова — выпустили ее из тюрьмы. Вычислила меня в отеле «Оманн». По счастью, я свалился с тифом — видимо, подхватил его в больнице, куда попал с ножевыми ранениями, а она, на мое счастье, смертельно боялась этой болезни: гадалка ей напророчила, что она может от нее умереть, так что она все-таки от меня отстала. Выходит, нож, прошедший возле левого сердца, спас меня от того, чтобы связать с нею судьбу. Больше я ее никогда не видел. Да, я сказал — левого сердца, потому что у мужчин их два. Два сердца. Две почки. Два образа жизни. Мы — существа с осью симметрии. И все чувства у нас уравновешены.
Я уверовал в это на долгие годы.
— К чему я это все? Да к тому, что в больнице, пока я оправлялся от тифа, тамошние врачи научили меня играть в бридж. А еще я начал читать. В молодости книги как-то не проникли мне в душу. Понимаете, о чем я? Если бы вот эту книгу, «Упанишады», я прочел в двадцать лет, я бы ничего не воспринял. У меня голова была слишком занята другим. А это как медитация. И теперь мне очень помогает. Мне бы теперь, наверное, и ее любить было гораздо проще.
Однажды днем я стоял на палубе с Флавией Принс. Посмотрев вдоль борта, увидел мистера Хейсти — оседлав поднятый якорь, он красил корпус. Вокруг висели в веревочных люльках другие моряки, но я сразу распознал его лысину, которую часто видел сверху во время карточных игр. Рубахи на нем не было, торс обгорел. Я указал на него тете.
— Говорят, это лучший игрок в бридж на судне, — поведал я ей.
— Говорят, это лучший игрок в бридж на судне, — поведал я ей. — Побеждал на чемпионатах даже в самой Панаме…
Она отвела от него взгляд и закатила глаза:
— Тогда почему же он здесь, а?
— Держит уши открытыми, — сказал я. — Но каждую ночь играет, как настоящий профессионал, с мистером Бэбстоком, мистером Толроем и мистером Инвернио, который теперь главный по всем собакам на борту. И все — чемпионы международных турниров!
— Надо же… — протянула она, разглядывая ногти.
Я попрощался с Флавией Принс и отправился палубой ниже, где ждали Рамадин и Кассий. Мы следили, как работает мистер Хейсти, пока он не поднял глаза, — тогда мы помахали. Он поднял защитные очки на лоб, признал нас и тоже помахал. Я надеялся, что моя опекунша все еще стоит, где стояла, и видит происходящее. Потом мы пошли дальше, выступая довольно гордо. Мистер Хейсти понятия не имел, как много значил для нас этот жест узнавания.
* * *
Не знаю, что тому виной — ее все возрастающий успех в свете или мое вранье после шторма, но только Флавии Принс, похоже, больше не хотелось меня опекать. Встречи наши стали по ее почину совсем краткими, проходили на открытой палубе, и она, как инспектор по делам несовершеннолетних, ограничивалась двумя-тремя вопросами:
— Каюта у тебя хорошая?
Я специально потянул паузу:
— Да, тетушка.
Она жестом приказала мне приблизиться, явно чем-то заинтересовавшись:
— А чем ты занимаешься целыми днями?
Я решил умолчать про визиты в генераторную и про то, как будоражила меня мокрая одежда австралийки под душем.
— По счастью, — откликнулась тетя на мое молчание, — мне удалось проспать почти все время, пока мы проходили канал. Такая жара…
Она опять начала перебирать свои украшения, и у меня вдруг мелькнула мысль, что следовало бы сообщить барону номер каюты моей опекунши.
Но барона уже не было на борту. Он сошел в Порт-Саиде, а с ним — дочь Гектора де Сильвы.
Я случайно услышал чью-то реплику: он, мол, утешает симпатичную дочку Гектора де Сильвы, и мне стало ясно — он уговорил ее стать соучастницей в преступлениях, достойных джентльмена, кормил ее печеньем и поил тем самым замечательным чаем в уединении собственной каюты. Сходя на берег, он нес плоский саквояж, в котором вполне могли лежать ценные бумаги, а возможно, и портрет самой мисс де Сильвы, который, как мне было известно, находился именно у барона. Он кивнул мне на прощание с верхней ступеньки трапа, а Кассий ткнул меня в бок — я ведь уже поведал ему о своем участии в ограблениях, преувеличив, разумеется, свою роль. Мисс де Сильва ступала с ним рядом, окруженная коконом молчания. Возможно, то было горе. Или барон успел загипнотизировать ее своими чарами?
Сами мы не сходили в Порт-Саиде на берег. Остались посмотреть на фокусника «гулли-гулли» и видели с палубы, как он подплыл на каноэ и принялся извлекать цыплят из рукавов, из брюк и из-под шляпы. Потом чихнул, вытащил из носу канарейку и выпустил в небо над портом. Каноэ покачивалось на неспокойной воде, «гулли-гулли» запрыгал от боли, когда петух высунул свою увенчанную гребнем голову из передка его брюк. Потом нам показали, как из его рукавов высыпаются змеи. Они свернулись у его ног в два безупречных круга и даже не шелохнулись, когда в каноэ дождем посыпались монеты.
Мы ушли из Порт-Саида на следующее утро, совсем рано. Приплыл на катере лоцман, взошел на борт и вывел нас из порта. Небрежностью повадки он напоминал того, который при помощи свистков и криков вел нас по каналу. Я вообразил себе, что они близнецы или уж всяко братья. Через полчаса лоцман спустился с мостика — сандалии без задников хлопали его по пяткам, а затем — в шедший за нами катер.