Почему же ей было так грустно сегодня? На что она жаловалась? Эдуар прижал ее к себе, умоляя поужинать дома и вдвоем, Эдуар любил ее, говорил ей об этом и просил ее любви с той же страстью и ненасытным желанием.
Позже, много позже, они лежали рядом, шепча нежные, ласковые, скользящие пустые слова, слова пресыщенных любовников, слова, которыми бессознательно благодарили друг друга за их взаимное счастливое недолгое телесное блаженное равнодушие. Эдуар поставил пластинку на проигрыватель, который стоял в ногах кровати, и подпевал Фрэнку Синатре, уткнувшись в волосы Беатрис.
– А твоя любимая опера? – спросила она. – Что-то ее не слышно…
Их любимая опера, их музыка, слушая которую они молча чувствовали, как в них обоих растет желание, под звуки которой они занимались любовью все лето и всю весну, благодаря этой музыке, благодаря великолепному голосу итальянской певицы их любовь становилась праздником. Эта музыка так долго была для них призывом к пожару и взаимному вознаграждению.
– Я куплю новую пластинку, если хочешь, – сонно сказал Эдуар, – наша совсем стерлась.
– Тем лучше, – сказала Беатрис. – Пожалуй, она начала приедаться, а? Тебе не кажется?
– Пожалуй, – так же сонно пробормотал Эдуар, все глубже погружаясь в запах ее духов, ее тепло, ее шею, – да, правда. Мы много ее слушали.
И он уснул, ему было хорошо. Он не знал, что Беатрис вдруг открыла глаза, что вопрос, который она ему задала, был все тем же, единственным вопросом.
Эдуар прошел паспортный контроль и встал на ступеньку эскалатора. Беатрис видела, как он исчезает в плексигласовой трубе, скорее пугающей, чем романтичной. Он обернулся к ней, помахал рукой, он был бледен; чтобы подольше видеть ее, он согнул ноги в коленях, почти присел на корточки. В толпе равнодушных пассажиров, привычных к тому, что их окружало, он, который рвался к ней, казался потерявшимся ребенком, которого оторвали от матери. Он умирал от желания, и это было видно, броситься против движения этой ужасной ленты, миновать изумленных таможенников и обрести спасение в объятиях Беатрис: спасение от Америки, разъездов, гостиниц, спасение от их разлуки. Беатрис держалась насмешливо, но, увидев, как Эдуар исчезает из виду, почувствовала на глазах слезы и комок в горле. Наконец исчезли из виду ботинки Эдуара, и Тони д'Альбре рассмеялась:
– Нет, это просто неслыханно: мужчина в его возрасте – и так уезжает! А когда подумаешь, что он совсем не знает Нью-Йорка… Как по-твоему, может, он всю поездку будет пятиться назад?
Беатрис не ответила. Они ехали по направлению к Парижу, к дому, к голубой спальне, где нет Эдуара и где стоит слишком большая кровать, которую они так долго делили вдвоем. Был час дня, шел дождь, и Беатрис знала, что в девять часов Эдуар, полумертвый от усталости, тоски и одиночества, позвонит ей из какого-то небоскреба. А пока, окруженный незнакомыми людьми, привязанный к креслу, он сидит в огромном самолете, не ощущая и тени радостного возбуждения при мысли о фотовспышках, приемах и тысяче мифов американской цивилизации – нет, он тосковал, сожалел о спальне с балконной дверью и облетевшем саде. Он был наверняка очень несчастлив. Понадобились объединенные усилия Беатрис, Никола, наконец вернувшегося, и Тони, чтобы убедить Эдуара ехать. «Не может быть и речи, – твердили они ему в один голос, – чтобы премьера прошла без автора, автор должен присутствовать хотя бы из соображений вежливости и либо поздравить, либо утешить своих исполнителей». Они втроем твердили ему одно и то же, но причины у всех были разные: Беатрис, чтобы узнать, устоит он или нет, Тони – потому что это была ее работа, а Никола – потому что на месте Эдуара он бы с радостью поехал в Америку, где не был давным-давно.
Все трое твердили: «Путешествие пойдет тебе на пользу, ты приедешь другим человеком», и даже если один из них совсем этого не хотел, то это было незаметно.
Волнение от прощания схлынуло, Беатрис смотрела сквозь стекло на парижские улицы и вдруг почувствовала, что довольна. Ее возлюбленный, ее любовь летел сейчас навстречу возможному успеху, он будет скучать по ней и вернется влюбленным, как никогда. Она же эти несколько дней будет наслаждаться неведомым ей еще наслаждением – мыслями о своей любви, воспоминаниями и ожиданием. Будет с наслаждением мечтать о том, кто мечтает о ней. Это привело ее в прекрасное настроение, и, когда Тони д'Альбре предложила ей пойти пообедать вместе с Никола и несколькими приятелями, Беатрис вдруг почувствовала себя юной, свободной и общительной.
Они поздно пришли в ресторан, где Беатрис была встречена толпой старинных друзей или старинных любовников, которые устроили праздник в ее честь. Она с удивлением подумала, что вот уже полгода не видела ни души. «Конечно, – подумала она, когда обрадованный Никола обнял ее за плечи, – конечно, никто из этих мужчин не стоит и мизинца Эдуара». Но они были рядом, они были веселы, и их взгляды с приятностью напоминали ей, что она – женщина; нет, с Эдуаром она не забывала об этом, но в его глазах она была любимой женщиной, женщиной, созданной «для любви». И, зная, как она желанна для своего возлюбленного, который с каждой секундой был от нее все дальше, она чувствовала себя еще желаннее для всех этих полузнакомых мужчин, которые стояли так близко. Беатрис улыбалась, звонко отвечала, смеялась, кокетничала и слегка волновалась, снова став эксцентричной, прекрасной и дерзкой Беатрис Вальмон. Никола заметил ее радостное возбуждение и, несмотря на дружбу с Эдуаром, порадовался ему. С отъездом любовника Беатрис сбросила десять, нет, двадцать лет, и Никола казалось, что время не коснулось и его, что он так же юн, как и она. Что-то связывало их, достаточно осязаемое, хоть и подсознательное, так что Тони д'Альбре даже воскликнула:
– Ах, снова эти двое заговорщиков! А вы и впрямь прекрасная пара, вы так подходите друг другу.
Они переглянулись, потом посмотрелись в зеркало и самодовольно улыбнулись. Действительно, Никола – веселый голубоглазый блондин – хорошо смотрелся рядом с изысканной Беатрис, похожей на черноволосую львицу. Они поприветствовали свои отражения в зеркале взаимным поклоном и поздравили себя с тем, что и спустя пятнадцать лет они оба так же красивы, веселы и так же дружны, как когда-то.
Тони покинула их вскоре после кофе, торопясь на одну из своих бесчисленных встреч, а они выпили несколько рюмок коньяка за ее здоровье, говоря о ней в ставшем уже привычным тоне – снисходительной симпатии и сарказма. Из ресторана они ушли часов в пять вечера, уже темнело, и они заглянули в один или два ближайших кинотеатра. Кадры из фильмов показались отвратительными, очереди в кассу – тоже, грозя нарушить очарование дружбы, веселости, праздности, так радовавшее их обоих.
– Ну тогда к тебе, – заключил Никола. – Выпьем чаю, и я расскажу тебе, как прошли мои гастроли.
Дом был пуст. Беатрис воспользовалась отсутствием Эдуара, чтобы на несколько дней отпустить Кати. Ее утешало, что в этот темный дом вместе с ней войдет Никола, поможет ей зажечь лампы, растопить камин, они съедят мороженое, потому что, само собой разумеется, после коньяка мысль о чае может вызвать только тошноту. Беатрис прошла в спальню, сбросила мокрое пальто, переоделась в сухой и теплый пуловер, брюки и мягкие тапочки; потом присоединилась к Никола, который сидел у огня, похожий на большого кота, и, казалось, мурлыкал. У него была счастливая способность – чувствовать себя совершенно естественно в незнакомом или забытом доме, устроиться в самом удобном месте с непринужденностью, равной его признательности.