Не волнуйся, Чарли Тиббетс – отличный адвокат. Я с ним вчера говорил. Он подал ходатайство о запрете передачи информации и об изменении условий освобождения под залог.
– Я знаю. Он мне объяснил. – Сьюзан ощутила укол глупой ревности. – Скажи, до смены работы, когда ты еще выступал в суде, тебе нравились твои клиенты?
– Ну, некоторые нравились. Хотя в большинстве своем это было отребье. И, конечно же, почти все виновны, но…
– В каком смысле, все виновны?
– Ну, совесть нечиста, Сьюзи. Это не всегда первое обвинение на их счету, так что задача адвоката – скостить срок приговора по максимуму. Сама понимаешь.
– А насильника тебе защищать приходилось?
Боб не ответил сразу, и Сьюзан поняла, что его спрашивали об этом уже не раз. Она представила, как на коктейльной вечеринке (Сьюзан не знала, как выглядят коктейльные вечеринки в Нью-Йорке, и потому картинка выходила туманной и похожей на кино) красивая стройная женщина обвиняющим тоном задает Бобу этот вопрос.
– Приходилось.
– А он был виновен?
– Я не спрашивал. Но его посадили, и мне было ничуть не жаль.
– Да?
Сьюзан сама не понимала, отчего у нее навернулись слезы. Она чувствовала себя так, будто у нее предменструальный синдром. Будто она психованная.
– Его осудили справедливо.
Голос у Боба был усталый и терпеливый. Именно таким тоном с ней разговаривал Стив.
Сьюзан впала в какую-то эмоциональную неуравновешенность, почти в панику. Зак виновен. После справедливого суда его могут посадить на год. И суд потребует от нее очень больших расходов. Причем всем – кроме разве что Бобби – будет наплевать.
– Чтобы работать адвокатом в суде, нужны железные нервы, – говорил тем временем Боб. – Тут, в отделе апелляций, мы… Короче, вот у Джима нервы стальные.
– Бобби, я кладу трубку.
В салон вошла группа сомалиек – в длинных просторных одеждах, с замотанными головами, так что непокрытыми оставались только лица. В глазах Сьюзан они тут же представились единым целым, наступающим на нее большим чуждым существом с пятнами темно-красных, синих, зеленых платков и единственным вкраплением веселенького оранжевого. Не было видно даже рук. Зато слышалось негромкое шушуканье нескольких голосов. Потом от общей массы отделилась одна женщина, старая, низенькая и хромая, и присела на стул в углу. Сьюзан начала понимать, зачем они явились. К ней подошла самая младшая из сомалиек – высокая девушка с живым и (удивительно для Сьюзан) красивым лицом. Такое лицо могло быть у американки – высокие скулы, темные глаза. Она протягивала очки с отломанной дужкой и на ломаном английском просила их починить.
Рядом с девушкой стояла женщина с более темной кожей. В балахоне ее фигура смотрелась большой и квадратной, а лицо ее было неподвижное, внимательное, непроницаемое. В руках она держала пластиковые пакеты, в которых угадывались чистящие средства.
Сьюзан взяла очки.
– Вы их у нас купили? – спросила она у девушки, красота которой казалась ей агрессивной.
Девушка повернулась к квадратной женщине, и они обменялись несколькими быстрыми фразами.
– А? – переспросила девушка.
Яркий персиковый платок на ее голове так и бросался в глаза.
– Вы их у нас купили? – повторила Сьюзан.
Она знала, что нет. На ее ладони лежали простейшие очки из аптеки.
– Да, да! – заверила девушка и снова попросила починить оправу.
– Ладно. – Сьюзан взялась за маленькую отвертку; руки дрожали. – Подождите минутку.
Она унесла очки в подсобку, хотя правила запрещали оставлять салон без присмотра.
Вернувшись, она обнаружила всех женщин на прежних местах, только девушка в ярком платке с юношеской непоседливостью трогала пальцем оправы на стойке возле кассы. Сьюзан положила очки на прилавок и пододвинула вперед. Краем глаза она заметила, что балахон квадратной женщины зашевелился. Сьюзан с изумлением увидела, как из-под его края вылезла детская нога, когда женщина сунула под него руку, чтобы что-то поправить. Женщина наклонилась, поставила на пол пакеты с чистящими средствами, потом снова подобрала их, и в этот момент стал виден бугор с другого бока. То есть все это время она стояла перед Сьюзан с двумя привязанными к себе детьми. Очень тихими детьми. Такими же тихими, как их мать.
– Желаете что-нибудь примерить?
Девушка в ярком платке продолжала трогать оправы, не снимая их со стойки. Никто из женщин не смотрел Сьюзан в глаза. Они стояли у нее в салоне, но были при этом очень далеко.
– Очки я починила. – Сьюзан показалось, что она говорит слишком громко. – Денег не надо.
Девушка сунула руку под балахон, и Сьюзан подумала – словно весь копившийся в ней страх только и ждал этого момента, – что сейчас сомалийка наставит на нее пистолет. Но девушка достала маленькую сумочку.
– Нет. – Сьюзан помотала головой. – Бесплатно.
– Не надо?
Вопросительный взгляд больших глаз на секунду скользнул по лицу Сьюзан.
– Не надо. – Сьюзан выставила перед собой ладони.
Девушка убрала очки в сумочку.
– Хорошо. Хорошо. Спасибо.
Сомалийки быстро перебросились несколькими фразами на своем языке, звучавшем для уха Сьюзан резко и грубо. Дети вертелись у матери под балахоном. Хромая старуха медленно поднялась со стула. Когда они стали уходить, Сьюзан вдруг сообразила, что эта женщина вовсе не стара. Сьюзан не смогла бы объяснить, как именно она это поняла, просто на лице у хромой сомалийки была глубочайшая усталость, которая стерла с него все признаки жизни. Женщина плелась к выходу, ни разу не подняв глаза, и на лице ее не было ничего, кроме глубокой, жуткой апатии.
Сьюзан высунулась из дверей салона и смотрела, как женщины бредут по торговому центру. «Только не вздумайте над ними смеяться!» – встревоженно подумала она, заметив двух девчонок, глядящих на них во все глаза. В то же время чуждость этих закутанных с ног до головы женщин заставила Сьюзан подавить прерывистый вздох. Лучше бы они ничего не знали о Ширли-Фоллс. Сьюзан с ужасом думала о том, что они могут остаться в ее городе навсегда.
Жизнь в Нью-Йорке прекрасна тем, что – при наличии средств – если вам не хочется готовить еду, искать вилку и мыть посуду, то можно этого и не делать. Если вы живете один, но не хотите оставаться наедине с собой – никаких проблем. Боб часто приходил в «Гриль-бар на Девятой улице», садился на табурет, пил пиво, ел чизбургер и болтал с барменом или рыжим человеком, у которого в прошлом году жена насмерть разбилась на велосипеде. Иногда у рыжего глаза были на мокром месте, иногда он чему-нибудь смеялся вместе с Бобом, а иногда просто махал рукой вместо приветствия, и Боб понимал, что этим вечером лучше оставить его в покое. Среди завсегдатаев сложилось взаимное понимание; люди рассказывали о себе лишь то, что хотели, весьма немногое. Говорили о политических скандалах, о спорте и лишь иногда – очень редко – о чем-то глубоко личном. Боб в подробностях знал, как именно женщина погибла на велосипедной прогулке, но не знал, как зовут рыжего вдовца. Никто не выразил удивления, когда Боб начал приходить в бар один, без Сары. Здесь люди находили именно то, в чем нуждались: тихую гавань.
Этим вечером бар был набит почти под завязку. Бармен указал на свободный табурет, и Боб втиснулся между двумя посетителями. Рыжий сидел чуть подальше, он кивнул Бобу в большое зеркало за барной стойкой.