Но голод, к несчастью, никак не способствует творчеству. Наоборот, он мешает искусству. Корни души человека — в его желудке. Человек может создать гениальное творение после того, как съест сочный бифштекс и выпьет пинту хорошего виски. А после конфеты ценой в пять центов он ничего стоящего не напишет. Миф о голодном художнике — это наглая ложь. И как только ты понимаешь, что все вокруг — ложь и обман, ты становишься мудрым и принимаешься резать и жечь своих собратьев людей. Я построю империю на искалеченных телах и поломанных жизнях беспомощных и беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей — я им покажу, что почем. Я им покажу!
Я добрался до дома, где снимал комнату. Поднялся по лестнице, открыл свою дверь, включил свет. Миссис Даунинг оставила мою почту на коврике перед дверью. Там был большой конверт из коричневой плотной бумаги. Письмо от Глэдмора. Я поднял его, взвесил в руке. Тяжелый. Это был вес отвергнутых рукописей. Я сел на стул, вскрыл конверт.
Дорогой мистер Чинаски.
Мы возвращаем Вам эти четыре рассказа, но берем в публикацию «Моя душа, напоенная пивом, печальнее всех мертвых рождественских елок на свете». Мы наблюдаем за Вашей работой уже достаточно долгое время и с удовольствием опубликуем написанный Вами рассказ в нашем журнале.
Искренне Ваш
Клей Глэдмор.
Я вскочил на ноги, сжимая в руках листок. Мой рассказ принят, он будет опубликован. МОЯ ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ. В лучшем литературном журнале Америки. Мир еще никогда не казался таким прекрасным, полным таких удивительных обещаний. Я сел на кровать, снова перечитал письмо. Изучил каждый завиток в подписи Глэдмора. Потом встал, подошел к комоду, прикрепил листок к зеркалу. Разделся, выключил свет, лег в кровать. Но заснуть так и не смог. Я встал, включил свет, сел перед зеркалом на комоде и перечитал письмо еще раз:
Дорогой мистер Чинаски…
В тот вечер после работы я засел в баре в квартале от дома. Выпил пять или шесть кружек пива, потом встал и пошел домой. Дверь в комнату Гертруды была открыта.
— Генри…
— Привет. — Я подошел к двери, встал на пороге. — Гертруда, я уезжаю. Я уже сообщил на работе. Как раз сегодня.
— Жалко, что ты уезжаешь.
— Вы все такие хорошие люди, такие внимательные и отзывчивые.
— Слушай, пока ты еще не уехал, хочу познакомить тебя со своим бойфрендом.
— У тебя есть бойфренд?
— Да. Он тоже тут поселился, сегодня. Пойдем.
Я пошел следом за ней в конец коридора.
Он тоже тут поселился, сегодня. Пойдем.
Я пошел следом за ней в конец коридора. Она постучала в дверь. Дверь открылась. Серые брюки в белую полоску; клетчатая рубашка с длинными рукавами; галстук. Тонкие усики. Пустые глаза. Из одной ноздри стекала почти незаметная тонкая струйка прозрачных соплей, застывающих в крошечный сверкающий шарик. Шарик примостился на усах и набирал массу, чтобы сорваться вниз, а пока что поблескивал, отражая свет.
— Джоуи, — сказала Гертруда. — Познакомься. Это Генри.
Мы пожали друг другу руки. Гертруда вошла в комнату. Дверь закрылась. Я отправился к себе и принялся собирать чемодан. Мне всегда нравилось собирать чемодан.
Глава 31
Вернувшись в Лос-Анджелес, я нашел дешевый отель неподалеку от Гувер-стрит. Первое время я целыми днями валялся в постели и пил. Так продолжалось дня три-четыре. Я не мог заставить себя взять газету и прочитать объявления в разделе «Требуется». Меня убивала сама мысль о том, что нужно будет вставать, и куда-то идти, и говорить человеку, сидящему за столом, что мне нужно устроиться на работу и что я обладаю для этого всеми необходимыми навыками и умениями. Мне было страшно. На самом деле мне было страшно от жизни — от всего того, что приходится делать каждому только за тем, чтобы у него было что есть, где спать и во что одеваться. Поэтому я валялся в постели и пил. Когда ты пьян, мир по-прежнему где-то рядом, но он хотя бы не держит тебя за горло.
А потом наступил вечер, когда я встал с постели, оделся и вышел в город. Сам не помню, как я оказался на Альварадо-стрит. Я прошелся по улице, пока не набрел на один симпатичный бар, с виду вполне завлекательный. Я вошел. Народу было битком. Но мне все-таки удалось отыскать единственный незанятый табурет у стойки. Я сел, заказал виски и стакан воды. Справа от меня сидела темная блондинка, слегка полноватая на мой вкус, с отвисшими щеками и дряблой шеей. Пьяная в дым. И все же по-своему она была даже красивой, вернее, со следами былой красоты, и ее тело казалось вполне молодым и крепким. И фигура еще сохранилась, причем неплохая фигура. И у нее были красивые длинные ноги. Когда барышня допила свой бокал, я спросил, не хочет ли она выпить еще. Она сказала, что хочет. Я взял ей виски.
— Здесь собираются одни придурки, — заявила она.
— Да везде собираются одни придурки, но здесь их как-то особенно много, — ответил я.
Я брал ей выпивку раза четыре. Ей и себе. Мы просто сидели и даже не разговаривали. А потом я сказал:
— Все, это была последняя порция. У меня больше нет ни гроша.
— Ты это серьезно?
— Ага.
— А у тебя есть, где жить?
— Пока есть. Я снял номер в отеле. Все оплачено до послезавтра. Или нет, до послепослезавтра.
— И у тебя нет ни денег, ни чего-нибудь выпить? То есть вообще ничего?
— Ничего.
— Ну, тогда ладно. Пойдем.
Я вышел следом за ней из бара. У нее была великолепная задница, я заметил. Барышня привела меня в ближайший винный магазин. Там она попросила две четвертушки «Grandad», одну упаковку пива, две пачки сигарет, какие-то чипсы, орешки, алка-зельцер и хорошую сигару. Продавец собрал все в пакет.
— Запишите на счет Уилбура Окснарда, — распорядилась барышня.
— Подождите минутку, — сказал продавец. — Мне нужно сделать один звонок. — Он подошел к телефону, набрал номер и принялся говорить с кем-то вполголоса. Потом положил трубку на место и обернулся к нам. — Все в порядке, можете забирать покупки.
Я взял пакет, и мы вышли на улицу.
— И куда мы теперь со всем этим богатством?
— К тебе. У тебя есть машина?
Я привел ее к своей машине.