Джан всегда умудрялась меня отмазать. Статьи были самые разные: от попытки изнасилования и оскорбления действием до появления в общественном месте в непристойном виде и оскорбления общественной нравственности. Меня также неудержимо тянуло на нарушение общественного спокойствия и порядка. Большинство этих правонарушений даже и не предполагали заключения в тюрьму — пока мы исправно платили штрафы. Но это был постоянный источник расходов. Причем расходов немалых. Помнится, как-то ночью наша старенькая колымага заглохла на выезде из Макартур-парка. Я взглянул в зеркало заднего вида и сказал:
— Слушай, Джан, нам повезло. Нас сейчас подтолкнут. Он уже едет к нам. Все-таки есть еще добрые люди в этом бездушном уродливом мире. — Потом я опять посмотрел в зеркало заднего вида. — Джан, ДЕРЖИСЬ! Сейчас он в нас ВРЕЖЕТСЯ!
Сукин сын даже не сбросил скорость. Он впилился в нас сзади. Удар был такой сильный, что передние сиденья сорвались с креплений, и нас с Джан сбросило на пол. Я вышел наружу и поинтересовался у этого парня, где он учился водить машину — видимо, где-то в Китае. И еще я угрожал ему смертоубийством. Потом приехала полиция. Меня попросили дунуть в трубочку.
— Не вздумай, — сказала Джан.
Но я ее не послушал. Почему-то я вбил себе в голову, что раз этот дятел ударил нас сзади, значит, он виноват, из чего следует, что я просто не мог быть пьяным. Последнее, что я запомнил: как меня увозили на патрульной машине, а Джан стояла рядом с нашей заглохшей старушкой со свороченными передними сиденьями. Подобные случаи — а они повторялись чуть ли не изо дня в день — обходились нам очень недешево. Мало-помалу наша жизнь разваливались на части.
После четвертого заезда наш общий выигрыш составлял восемнадцать долларов — уже после вычета комиссионных. Мы сделали ставки на следующий заезд и вернулись на трибуну. Прямо посередине расстеленной нами газеты сидел низкорослый и сухонький старикашка.
— Сэр, это наши места.
— Тут трибуна без мест.
— Да, билеты без мест. Но тут дело в простой человеческой вежливости. Понимаете, речь идет о порядочности. Люди специально приехали пораньше… бедные люди.
Такие, как мы или вы… люди, которые не могут позволить себе взять билет на трибуны с обозначенными местами.
Эти люди приехали пораньше и заняли места. И расстелили на этих местах газеты, чтобы обозначить, что места уже заняты. Это часть кодекса, понимаете… кодекса чести… потому что мы, бедняки, должны относиться друг к другу по-человечески. Потому что иначе нам вообще будет тяжко.
— Эта трибуна без мест.
Он весь напыжился, растопырился и занял еще больше места. На нашей газете.
— Джан, садись. Я постою.
Джан попыталась сесть.
— Может, немного подвинетесь, — сказал я старикашке. — Если не можете быть джентльменом, так не будьте хотя бы свиньей.
Он немного подвинулся.
Наша лошадь — ставки семь к двум — запнулась на старте, и ей пришлось нагонять остальных. Уже на последней секунде она резко рванула вперед, и они с фаворитом (шесть к пяти) пересекли финишную черту голова в голову. Было объявлено, что результат определится по фотофинишу.
Я ждал, надеясь на лучшее. Но в итоге подняли номер не нашей лошади. А ведь мы могли бы срубить двадцать долларов.
— Пойдем выпьем.
Букмекеры уже принимали ставки на следующий заезд. Мы с Джан пошли в бар, не задерживаясь у окошек. Бармен был похож на белого медведя. Мы взяли по виски. Джан рассматривала себя в зеркало, переживая за обвисшие щеки и мешки под глазами. Я вообще никогда не смотрюсь в зеркала. Джан подняла стакан.
— Этот старик, занявший наши места… а он, в общем, храбрый. Не хрен с бугра.
— Мне он не нравится.
— Ну, еще бы! Он на тебя наплевал, а ты ничего не смог сделать.
— А что я мог сделать со стариком?
— Даже если бы он был молодым, ты все равно ничего бы ему не сделал.
Я проверил таблицу ставок. Фаворит, Пит Трехглазый, шел девять к двум. В общем, можно попробовать. Я допил свой виски и пошел делать ставку к пятидолларовому окошку. Когда мы вернулись на трибуну, тот вредный старик по-прежнему сидел на нашей газете. Джан села рядом. Места было — впритык. Их ноги прижимались друг к другу.
— А чем вы занимаетесь? Где-то работаете? — спросила она.
— Я занимаюсь недвижимостью, — ответил старик. — Имею по шестьдесят тысяч в год. После вычета всех налогов.
— Тогда почему вы не взяли билет на трибуну с местами? — полюбопытствовал я.
— Это моя прерогатива.
Джан прижалась к нему боком и улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой.
— Знаете, — сказала она. — У вас очень красивые глаза. Такие голубые…
— Гм…
— А как вас зовут?
— Тони Эндикотт.
— А меня Джан Медоуз.
Лошади вышли на старт. Заезд начался. Пит Трехглазый сразу же вырвался вперед на длину шеи и сохранял преимущество почти до конца, но на последних пятидесяти ярдах лошадь, шедшая второй, совершила отчаянный рывок, и опять был объявлен фотофиниш. Я уже понял, что проиграл.
— У вас сигаретки не будет? — спросила Джан Эндикотта.
Он дал ей сигарету. Они сидели, прижимаясь друг к другу боками, и он поднес спичку к ее сигарете. Они посмотрели друг другу в глаза. Я протянул руку и схватил Эндикотта за шиворот.
— Сэр, вы сидите на моем месте.
— Да. И что вы предпримете по этому поводу?
— Взгляните вниз. Видите щель между рядами? Щель большая. Вы без труда там пройдете. До земли тридцать пять футов. Если я вас туда столкну, падать будет больно.
— Вы не осмелитесь.
Объявили результат фотофиниша. Я проиграл. Одна нога старика уже свесилась в щель между рядами сидений. Он отчаянно сопротивлялся. Несмотря на почтенный возраст и тщедушную комплекцию, он был на удивление сильным. Он извернулся и впился зубами мне в левое ухо. Похоже, собрался его откусить. Я схватил его за горло и начал душить. У него на горле рос один длинный седой волосок. Старик задыхался. Ему уже не хватало воздуха. Он открыл рот, отпустив мое ухо. Я запихнул в щель его вторую ногу. Перед моим мысленным взором мелькнула картинка: За За Габор, шикарная женщина, спокойная, невозмутимая, уверенная в себе, в жемчугах и платье с глубоким вырезом, открывавшим роскошную пышную грудь, — а потом ее губы, которые никогда не будут моими, вылепили одно слово: «Нет». Старик висел под трибуной, мертвой хваткой вцепившись в доску. Я оторвал от доски его руки. Сначала — одну, а потом — другую. Старик полетел вниз. Он падал медленно. Потом ударился о землю, подскочил вверх, высоко-высоко, словно мяч, опять ударился о землю, вновь подскочил, но уже не так высоко, упал окончательно и больше не шевелился. Крови не было. Люди, сидевшие рядом, притихли. Уткнулись носами в программки.