— Тупая тварь, — сообщил я птице.
И почувствовал острую боль в левом ухе. Птица мне его чуть не оторвала. Все мы такие ранимые создания. Г. Р. насдирал еще крышечек с пива. Мы пили дальше.
День перешел в вечер, а вечер стал ночью. Я спал на коврике в центре комнаты. Г. Р. и Жимолость — на кровати. Мари заснула на тахте. Все они храпели, особенно Мари. Я встал и сел за стол. Осталось еще немного виски. Я вылил себе и выпил теплого пива. Потом сидел и опять пил теплое пиво. Попугай сидел на спинке стула напротив. Неожиданно он слез, прошел по столу между пепельницами и взобрался мне на плечо.
— Не говори больше такого, — сказал я ему. — Очень раздражает, когда ты такое говоришь.
— Блядина ебаная, — сказал попугай.
Я снял птицу за ноги и опять посадил на спинку стула. Потом вернулся на коврик и заснул.
Наутро Г. Р. Маллох объявил:
— Я решил напечатать книжку твоих стихов. Можно возвращаться домой и браться за работу.
— Хочешь сказать, ты убедился, что я не просто ужасный людь?
— Нет, — ответил Г. Р.,- я вообще в этом не убедился, но решил презреть свой здравый смысл и все равно тебя напечатать.
— Ты действительно был лучшим гальянщиком в штате Огайо?
— Ода.
— Я знаю, ты сидел. Как тебя поймали?
— Так глупо, что не хочу об этом.
Я спустился, взял еще парочку шестериков и вернулся, а потом мы с Мари помогли Г. Р. и Жимолости собрать вещи. Для собак и попугая у них были особые переносные ящики. Мы все спустили по лестнице и загрузили мне в машину, потом сели и допили пиво. Все мы были профессионалы: всем хватало ума не заговаривать о завтраке.
— Теперь ты к нам приезжай, — сказал Г. Р. — Будем книжку вместе собирать. Ты, конечно, сукин сын, но с тобой можно разговаривать. А другие поэты — они всё перышки топорщат да выпендриваются, козлы неумные.
— Ты ничего, — сказала Жимолость. — Собачкам понравился.
— И попугаю, — добавил Г. Р.
Девчонки остались в машине, а я вернулся с Г. Р., чтоб он сдал ключ. Дверь открыла старуха в зеленом кимоно, волосы выкрашены в ярко-красный.
— Это Мама Стэффорд, — представил ее Г. Р. — Мама Стэффорд, это величайший поэт в мире.
— Правда? — уточнила Мама Стэффорд.
— Из ныне живущих, — уточнил я.
— А зашли бы, мальчики, выпить? Похоже, вам не повредит.
Мы зашли и насилу влили в себя по бокалу теплого белого вина. Затем попрощались и вернулись к машине…
На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам.
— Терпеть не могу летать, — сказал он. — Ужасно боюсь.
Я сходил за полупинтой, и мы, пока ждали, передавали ее по кругу. Потом объявили посадку. Мы постояли на перроне, как вдруг Жимолость подскочила и поцеловала меня взасос. К концу поцелуя ее язык быстро заскальзывал мне в рот и выскальзывал обратно. Я закурил сигару, пока Мари целовала Г. Р. Потом Г. Р. с Жимолостью залезли в вагон.
— Он приятный человек, — сказала Мари.
— Голубушка, — ответил я, — по-моему, у него на тебя встал.
— Ревнуешь?
— Я всегда ревную.
— Смотри, они сидят у окна, они нам улыбаются.
— Как неловко. Скорей бы этот блядский поезд уже тронулся.
Наконец он и тронулся. Мы, само собой, помахали, а они помахали нам в ответ. Г. Р. щерился довольно и счастливо. Жимолость, по-моему, плакала. Выглядела она вполне трагично. А потом мы их больше уже не видели.
Все кончилось. Меня напечатают. Избранные Стихи. Мы повернулись и пошли через весь вокзал обратно.
— Ну а я вот только что одну потерял. И ведь прямо тут у меня была…
— Рассказывай.
— В общем, в дверь позвонили, открываю — а там стоит девчоночка, блондинка в белом платье, голубые туфельки, говорит: «Вы Макс Микловик?» Я отвечаю: да, — а она: я, говорит, вас читала, можно войти? Я говорю: ну еще бы, конечно, — впускаю ее, она проходит и садится в кресло вон в углу. Я сходил на кухню, налил два виски с водой, вернулся, один стакан ей дал, потом сам сел на тахту.
— Смазливая? — спросил я.
— Еще как, и фигурка отличная, под платьем все видно. Потом она у меня спросила: «Вы когда-нибудь читали Ежи Косинского?» «Читал „Раскрашенную птицу“,- говорю. — Ужасный писатель». «Он очень хороший писатель», — отвечает.
Макс сидел и думал — наверное, про Косинского.
— И больше ничего не было? — спросил я.
— Над ней паук паутину плел. Она вскрикнула. Сказала: «Паук на меня нагадил!»
— А он нагадил?
— Я ей ответил, что пауки не гадят. Она говорит: «Еще как гадят». А я говорю: «Ежи Косинский — паук», а она: «Меня зовут Лин», и я говорю: «Здравствуйте, Лин».
— Разговор что надо.
— Да, что надо. Потом она говорит: «Я вам кое-что хочу рассказать». Я говорю: «Давайте». А она: «Меня в тринадцать лет учил играть на пианино настоящий граф, я его документы видела, он был о закону настоящий граф. Граф Рудольф Штауф-фер». «Вы пейте, пейте», — говорю я.
— Можно мне еще пива, Макс?
— Конечно, и мне захвати. Когда я вернулся, он продолжал:
— Она допила, и я подошел к ней за стаканом. Руку к нему протянул, а потом нагнулся ее поцеловать. Она отстранилась. «Блин, это же просто поцелуй, а? — говорю. — Пауки тоже целуются». «Пауки не целуются», — отвечает. Мне больше ничего не оставалось, только пойти и налить нам еще, чуть покрепче. Вышел обратно, отдал Лин стакан и опять сел на тахту.
— По-моему, вам обоим нужно было на тахте сидеть, — сказал я.
— Но мы там не сидели. А Лин дальше рассказывала: «У графа, — говорит, — был высокий лоб, карие глаза, розовые волосы, длинные тонкие пальцы, и от него всегда пахло спермой».
— О.
— Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино».
— И что ты на это сказал? — спросил я.
— Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет».