Альма с Гарольдом сидят бок о бок, Альма в ярко-зеленом платье, зеленых туфлях, с зелеными пластмассовыми клипсами в ушах, Гарольд в дорогой коричневой рубашке. Колено Гарольда боком прижимается к колену Альмы. Луво чувствует, как между ними пробегают электрические токи.
Тут камера погружается под воду. По экрану прыскает радуга рыбок. Медленно проплывая, перед объективом разворачивается стена кораллов. Сердце Альмы работает как часы.
Вдруг перескок памяти: Альма и Гарольд едут в такси, на сиденье между ними фотоаппарат Альмы в чехле из толстой кожи. Едут по местам, которые, на взгляд Луво, очень похожи на Кэмпс-Бей
Ближе к концу воспоминания Альма закрывает глаза и словно уходит под воду – будто обратно в фильм, который они недавно смотрели: перед ее глазами снова колышутся колючки большого черного морского ежа, и опять она удивляется тому, что под водой нет молчания, там полно всяких звуков – например, все время что-то негромко щелкает; вскоре нежные краски кораллов из поля зрения уходят, глядь – между пальцами серебристыми черточками снуют мелкие рыбки, похожие на иголки, способные извиваться, а Гарольд уже вроде как бы и не на ней, а в воде с нею рядом; они вместе плывут, медленно удаляясь от рифа туда, где дно резко понижается, его становится не видно, и только столбы света косо уходят в толщу воды, в бездонную глубину, при этом у Альмы такое чувство, будто вся кровь прилила у нее к самой коже.
Альма в кровати; вдруг резко садится. С потолка доносятся звуки шагов – их ни с чем не спутаешь. На ее ночном столике вода в стакане с крохотными пузырьками на донышке. Рядом книга в твердой обложке. Хотя суперобложки нет, да и обложка полуоторвана, название словно впечатано ей в мозг, само по себе сияет там и искрится. «Остров Сокровищ». Конечно.
С потолка опять доносится какой-то скрип. Кто-то проник в мой дом, думает Альма, и некий все еще функционирующий нервный узел ее мозга тут же выдает на-гора образ мужчины. Черного, с оранжевыми зубами. И носом, похожим на небольшую бурую тыкву. Штаны на нем цвета хаки, все чем-то заляпанные, а рубашка на левом плече порвана, и в прореху видна темная кожа. По внутренней стороне руки от запястья к локтю карабкается выцветший ягуар.
Альма резко встает на ноги. Это он, демон, думает она, – грабитель, высокий мужчина во дворе.
Торопливо семеня, она перебегает кухню, заходит в мастерскую Гарольда, выдвигает тяжелый, с двумя ручками, нижний ящик шкафа с окаменелостями. В этот ящик она не заглядывала много лет. На самом дне, под стопкой журналов по палеонтологии, лежит коробка от сигар, обернутая бледно-оранжевой тканью. Еще не найдя ее, Альма уже уверена, что коробка на месте. А голова-то как исправно работает! Будто там маслом все смазали. Без сучка без задоринки. Ты – Альма, думает она. Верней, не так: я – Альма.
Она вынимает коробку, ставит на конторку, за которой когда-то работал Гарольд, и открывает. Внутри коробки пистолет калибра девять миллиметров.
Она несколько секунд на него смотрит, потом вынимает. На вид бесцветный, грубой формы и совершенно новенький. Гарольд возил его в бардачке машины. Как понять, заряжен он или нет, Альма не знает.
Держа оружие в левой руке, Альма идет обратно через кухню в гостиную, там садится в серебристое кресло, с которого будет видно всякого, кто станет спускаться по лестнице. Свет не включает. Сердце в груди трепыхается, как мотылек.
Со второго этажа едва ощутимо потягивает сигаретным дымом. Маятник в напольных часах мерит секунды – взад, вперед. За окнами лишь сумрачная муть: туман. При этом все озарено пониманием, пришедшим только что. Это же мой дом, думает она. Как я люблю свой дом!
Если смотреть прямо вперед, не водя глазами вправо или влево, можно представить себе, будто Гарольд здесь, сидит в таком же кресле – они были куплены парой и стоят теперь рядом, разделенные столиком и торшером. Альма вроде бы даже чувствует тяжесть его тела (вот оно чуть сместилось в кресле), чует что-то вроде запаха каменной пыли от его одежды, ощущает едва заметную гравитацию, посредством которой одно тело притягивается к другому. Ах, ей так много надо ему сказать!
Сидит. Дожидается. Пытаясь не забыть, чего именно.
В полпятого утра Феко и Темба все еще в очереди; перед ними у входа в поликлинику еще человек двадцать. Темба спит, уже не просыпаясь, ручки и ножки расслаблены, веки больших выпуклых глаз заслоняют от него этот мир. Ветер стих. Среди лачуг теперь роятся тучи комарья. Феко сидит на корточках, спиной опершись о стену, сына держит на коленях. Мальчик выглядит так, будто из него высосали всю кровь: щеки ввалились, шея так истончилась, что видны сухожилия.