Сминает собой кусты живой изгороди, выбирается из них на лужайку и, встав так, что его голова оказывается в центре утреннего солнечного диска, смотрит на Тембу сверху – неясный темный силуэт в короне света.
– Темба? – спрашивает упавший. Голос у него дрожащий и хриплый. Просвеченные солнцем уши вспыхивают розовым. И продолжает по-английски: – Ты ведь Темба?
– Мои очки… – говорит Темба.
Сад вокруг непроглядный и черно-белый. Нависшее над ним лицо смещается, и в глаза Тембе бьет водопад света. В животе что-то вздувается, поднимается к горлу, чуть не отрыгивается наружу. На языке вкус сладкого, липкого лекарства, которое на ложке ему в рот сунул папа.
Чьи-то руки надевают на Тембу очки. Темба щурится, моргает.
– Мой папа здесь работает.
– Я знаю.
Мальчик говорит шепотом. От его голоса веет страхом.
– Мне здесь быть не положено, – тоже переходит на шепот Темба.
– Мне тоже.
К Тембе возвращается зрение. Вдоль стены сада выстроились большие пальмы, между ними розовые кусты и одно капустное дерево
Лицо умирающего Гарольда, сложившийся пополам труп Роджера, невидящий взгляд Тембы – все это крутится в голове Луво, словно сменяющие одна другую картинки какого-то жуткого слайд-шоу. Смерть за смертью неумолимой чередой.
Весь остаток воскресенья он проводит в парке «Компаниз гарден», где система дорожек запутанная, как лабиринт; прячется за стволами, хоронится в листве. Там и сям по газонам пробегают белки; вдоль дубовой аллеи рабочие тянут провода: на Рождество здесь загорятся гирлянды лампочек. Интересно, его кто-нибудь ищет? Может быть, полиция?
В понедельник Луво, засев в кустах около гриль-бара, через открытое окно все утро смотрит по телевизору местные новости. Через несколько часов наконец передают: во Вредехуке пожилая женщина застрелила проникшего в дом мужчину. При этом улица, где стоит сообщающий новость корреспондент с микрофоном, та самая, а вот дом другой, дом даже не соседний.
При этом улица, где стоит сообщающий новость корреспондент с микрофоном, та самая, а вот дом другой, дом даже не соседний. На заднем плане видно, что улица перегорожена натянутой поперек проезжей части полосатой красно-желтой полицейской лентой. О старческом слабоумии Альмы корреспондент не говорит и ни словом не упоминает ни Феко, ни Тембу. Сообщников у убитого грабителя вроде как бы и не было. Весь репортаж занимает самое большее секунд двадцать пять.
В квартиру Роджера Луво не возвращается. А лично сам он никому не нужен. Ни Роджеру, который будил его по ночам и запихивал в такси. Ни Феко – а ведь тоже, наверное, мог бы задать пару-тройку вопросов! Ни призракам Гарольда или Альмы. Во вторник утром Луво садится в автобус, доезжает до Дерри-стрит и шлепает оттуда пешком мимо тихих, чистеньких домиков Вредехука, раскинувшегося на склоне Столовой горы. Перед домом Альмы стоит голубой автофургон, дверь гаража распахнута. Гараж абсолютно пуст. Ни «мерседеса», ни связанных с машиной и хозяйством причиндалов. Вывески о продаже дома тоже не видно. Свет всюду выключен. Полицейскую ленту еще не сняли. Пока он стоит у канавы, в окне появляется темнокожая женщина, ходит там, что-то пылесосит.
Тем же вечером Луво продает картриджи с памятью Альмы перекупщику по прозвищу Кочан. На зов Кочана из-за деревьев появляется красноглазый подросток и принимается их проигрывать на ветхого вида стимуляторе памяти. Процесс проверки занимает больше двух часов.
– Да, настоящие, – подтверждает наконец подросток, и Кочан, сперва окинув взглядом Луво с головы до ног, предлагает ему три тысячи триста рэндов за все оптом.
Луво пересчитывает на дне рюкзачка картриджи. Их шестьдесят одна штука. Крохотные сколки одной жизни. Спрашивает перекупщика, не продается ли у него проигрыватель вместе с замызганным, побитым шлемом, но Кочан лишь ухмыляется и качает головой.
– Он стоит столько, сколько тебе не наскрести за всю жизнь, – говорит он и застегивает сумку.
После этого Луво через «Компаниз гарден» возвращается к Музею Южной Африки, там стоит в зале окаменелостей, щупает деньги в кармане. Заглядывает в каждую витрину. Брахиопод
Феко сидит в своем крошечном домике, устремив взгляд в темноту и слушая, как дождь стучит по крыше.