Мне было видно крышу храма, три дымовые трубы, одно бетонное здание. Много дорог во все стороны. Но пусто: никого. Из труб нет дыма, на дорогах нет машин.
Ко мне в полевой госпиталь заходит Ан, спрашивает, зачем я здесь, а я говорю, затем что у меня во внутренностях паразиты, а он говорит, нет, зачем я в Корее? Немного подумав, отвечаю: чтобы служить своей стране. Он хмыкает и качает головой. Он говорит, что сам он здесь, потому что должен отслужить три года, иначе убьют.
В первую субботу декабря я надеваю на папу снегоступы, и мы идем в горы, взяв с собой пилу и пластиковые санки. Местами снег уже глубокий, и папа немного вязнет, но держится молодцом: сердце у него как у молодого. На половине дороги вверх, под самой горой Проктор, высоко над полями для гольфа с их клубными домиками, мы находим елку примерно подходящего размера, я утаптываю вокруг нее снег, и мы ее валим.
Потом, когда я тащу ее домой по снегу, санки на косогоре вдруг заваливаются и елка с них скатывается. Я оборачиваюсь, но не успеваю и шагу сделать, как папа уже на коленях и уже взгромоздил ее обратно на санки, привязав каким-то куском веревки, который, видимо, был у него в кармане куртки. Словно он тоже все понимает и тоже не хочет видеть, как рухнет еще и эта традиция.
Сижу в подвале, роюсь во всех коробках, и вдруг до меня доходит: она утащила все елочные игрушки.
Десятого декабря получаю вот это:
Папа! Вчера утром, когда я уже встал с постели и глядел в окно, смотрю, из ДМЗ летят два журавля, тихие, как боги. Они были уже где-то футах в сорока, когда один ударился о телефонный провод и, кувыркаясь, упал. Так быстро падал, жуть. Провода тряслись и колыхались. Звук был такой, словно сломали сразу пучок хвороста. А птица лежала на мостовой и слегка дергалась.
Минуты три я на это дело смотрел, он все дергается, а вокруг никого. В результате я надел ботинки и вышел.
Журавль был большой – может быть, футов пять ростом. Он все время открывал и закрывал клюв, будто что-то жует, а я гляжу, верхняя половина клюва с нижней не сходится. Думаю, частично он был парализован, потому что ноги у него не двигались. Его напарник, хлопая крыльями, слетел с дерева, сел на высокий мусорный контейнер и на меня смотрит.
Вы, может быть, подумаете, что я спятил, но я этого журавля поднял. Он оказался тяжелее, чем вроде бы положено птице, – где-то фунтов двадцать. Я боялся, что он будет биться, но он просто обмяк в моих руках и только смотрел на меня. Пахло от него, как пахнет тут от мешков с рисом-сырцом или как от слизняков и улиток. Я перенес его через дорогу, мимо первого поста к Ану, который как раз заканчивал дежурство на вышке «Дельта». «Ан, – говорю, – что с этим можно сделать?» Но он только глянул на птицу, потом на меня и даже прикасаться к ней не стал. Пока мы с ним там стояли, журавль умер – его глаза перестали двигаться, и я почувствовал, что в нем вроде как чего-то не стало. Минуту Ан на меня смотрел, потом открыл ворота, и, толком не соображая, что делаю, я понес птицу за проволочные заграждения прямо туда – в ДМЗ.
Остановился я где-то, наверное, ярдах в трехстах, в рощице низкорослого дубняка.
В тех местах на таком расстоянии от наших позиций полно мин, так что дальше у меня просто ноги не шли. А пройди я еще чуть-чуть, так там уже настоящий лес, безмолвный и темный.
Земля была промерзшая, но, когда хочешь вырыть яму, думаю, ты ее всегда выроешь. Положил я в нее журавля, нагреб ногами на него земли и закидал всяким лесным мусором.
Такое считается самоволкой – самовольным оставлением части или места службы, это я знаю. Я так боялся мин, что, похоронив птицу, просто замер и больше не мог шагу ступить. Было холодно. Стоял, смотрел в непроницаемую физиономию леса на севере.
Минут через двадцать за мной пришли наши корейцы. С собаками. Мне повезло еще, что стрелять не стали. Поорали на меня, пощелкали затворами, записки на листах бумаги писали, мне показывали. Не знаю, что теперь будет: говорят, под трибунал отдадут, но доктор советует близко к сердцу всякую чепуху не принимать. Сейчас пишу, а матюгальники опять включились – орут очень громко, да с этаким еще металлическим призвуком. Скучаю по Айдахо. Скучаю по маме.
Что ж, набираю единственный известный мне телефонный номер лагеря «Ред-клауд» в Ыйджонбу́
Папа! А ты помнишь, как дедушка работал в лесопитомнике? У озера Бордман?
И вот уже день зимнего равноденствия, он будет завтра, а вечером, едва стемнело, звонит телефон, на проводе сын. И я сразу чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.
– Жди послезавтра, – говорит он, и сразу я воображаю рождественское утро и его мать, как она, бывало, сиживала на ступеньках, сверху глядя на елку: ждала, когда мы проснемся и ринемся за подарками.