Она расстилает на столе одеяло и высыпает на него семена из коробочек и банок. Вот рутабага, вот баклажан, цветная капуста, капуста белокочанная, салат пак-чой (который тоже есть разновидность капусты)… Просо, каштан, редис. Голос матери:
Она живет в длинном, протянувшемся на целый квартал здании под названием «Дом новых иммигрантов № 606» [91] . У нее квартира из трех комнат, в каждой из которых дверь и окно с рамой без переплета. Стены белые и пустые. Никаких квитанций на квартплату она не получает.
По воскресеньям к ней заходит Ли Цин, пару часиков посидит, попьет пива. Недавно он познакомил с ней Пенни У, разведенку с мягким голосом и тремя родинками, как грибы выросшими у нее на крыле носа. Иногда они приходят вместе с ее сыном, круглолицым девятилетним мальчуганом по имени Дзе. Посидят, поедят тушеных овощей или лапши с ростками фасоли, поговорят ни о чем.
Дзе под столом возит подошвами взад-вперед. Стоящее на полке радио глухо бормочет. Потом Пенни собирает тарелки, относит к раковине, моет и вытирает их, после чего расставляет в буфете.
Дни будто сотканы из сумерек, бестелесные, как тени. Воспоминания, когда нахлынут, подчас бывают неприятны, но неуловимы: они то ли прячутся за дальними пеленами, то ли путаются в нейрофибриллярных клубках [92] . Бывает, она стоит над ванной, полной воды, но не помнит, зачем ее наполняла. Идет налить воды в чайник, а он уже, оказывается, кипит.
Ее семена сохнут, трескаются и умирают в типовом сборном шкафу из ДСП, полученном ею в придачу к квартире. Иногда она на него подолгу смотрит, уставясь на дурно отлакированный фасад, на восемь блестящих ручек, и где-то на задворках сознания начинает шевелиться царапающее чувство, будто она то ли сделала что-то не то, то ли что-то положила не туда, но толком вспомнить ничего не получается.
Ее мать любила повторять, что семена – это звенья цепи, семя не есть начало и не есть конец, но она была не права: семя – это и начало, и конец одновременно – в нем как яйцо будущего растения, так и его гроб. Каждое содержит в себе в сжатом виде целые сады и леса.
Каждое содержит в себе в сжатом виде целые сады и леса. Однажды, выполняя школьное задание, Дзе принес из школы шесть пенопластовых чашечек, полных торфа. Хранительница семян выдала ему шесть семян магнолии, ярких, как капли крови.
Мальчик пальцем проделывает в каждой чашечке с почвой ямку и бросает туда семена, как маленькие бомбы. Потом эти чашечки ставит у нее на подоконник. Почва. Вода. Свет.
– Теперь подождем, – говорит бабушка.
Мы путешествуем взад и вперед по белу свету всего лишь для того, чтобы вернуться. Кожурка семени лопается, появляется махонький проросток. А что касается трещин в стенах судоподъемных шлюзов плотины, то в передаче новостей их наличие недавно с жаром отрицал какой-то правительственный чиновник. Зашел Ли Цин, сказал, что всю эту неделю будет в разъездах. Много работы. Знаешь, очень, очень много работы. Но Пенни У будет стараться тебя навещать.
Хранительница семян подходит к окну. Внизу площадь, по ней в сотне направлений одновременно снует народ: кто-то катит на велосипеде, кто-то спешит пешком – на работу, видимо… а этот, похоже, нищий… вон тот, видимо, дворник, уборщик мусора… полицейские, зеваки… Учитель Ке теперь, поди, состарился еще больше; пожалуй, даже вряд ли он до сих пор жив. И все же, вдруг одна из фигурок внизу – это он? Вдруг он едет в одном из тех автобусов, а может, затерялся в толпе, что заполняет тротуар, где от прохожего видна лишь голова и плечи, да еще разве что крохотные носки ботинок.
Дальше за площадью на ветру дрожат сотни тысяч огоньков – бортовые огни самолетов, фонарики безопасности на мачтах антенн, рекламные щиты, вывески магазинов, лампы подсветки фасадов и лампочки в окнах квартир. А над всем этим щепотка звезд, которые если и появляются – смутные, едва видимые из-за туч, обдаваемых синими, красными и еще не поймешь какими сполохами, – то вскоре опять исчезают.
Меня зовут Эллисон. Мне пятнадцать лет. Мои родители умерли. Мой пуделек по кличке Бедолага сидит в сумке-переноске для домашних питомцев, которая стоит у меня между ногами, а на коленях у меня книжка, биография Эмили Дикинсон. Стюардесса то и дело подливает мне в стакан яблочного сока. Подо мной в тридцати шести тысячах футов Атлантический океан, так что в запотевшем окошке рядом весь мир представляется водной гладью.
Я лечу в Литву. Литва расположена в правом верхнем углу Европы, у самой России. На школьной карте мира Литва была закрашена розовым.
Дедушка З ждет меня около стойки выдачи багажа. У него такой живот, что в нем запросто мог бы поместиться младенчик. Дедушка долго меня обнимает и тискает. Потом вынимает из переноски Бедолагу и принимается его тоже обнимать и тискать.
На взгляд Литва вовсе не розовая. Скорее серая. А маленький «пежо» дедушки З зеленый и пахнет сухой землей и пылью. Небо над шоссе низкое-низкое. Мы едем мимо множества недостроенных бетонных жилых домов, у которых такой вид, будто по ним пару раз прошелся хороший смерч. Повсюду огроменные щиты с рекламой «Нокии» и еще бо́льшие – с пастой «Аквафреш».
Дедушка З говорит, что «Аквафреш» – это хорошая зубная паста. У вас в Канзасе есть «Аквафреш»?
Я отвечаю, что у нас чистят зубы «Колгейтом».