Ценная рыба из реки. [103]
На обед мы едим сосиски. Ни выпечки, ни салата. Все время, пока едим, с фотокарточек на нас смотрит мама. [104]
Я споласкиваю тарелки. Дедушка З говорит: пойдешь со мной гулять, Элли?
Он ведет нас с Бедолагой в сторону поля, что за поселком. У домиков чистенькие огородики, там и сям к кольям привязаны козы. Перед нами врассыпную разлетаются кузнечики. Мы перелезаем через изгородь и, обходя коровьи лепешки, бредем сквозь заросли крапивы. Еле заметная тропка приводит к кустам, за которыми река – бурого цвета, спокойная и на удивление широкая. Сперва вода в реке кажется недвижимой, как в озере, но чем больше вглядываешься, тем яснее видишь, что, хотя и очень медленно, она все-таки движется.
Бедолага чихает. Не думаю, что он когда-либо прежде видел реку. По другому берегу неторопливо, одна за другой, проходят несколько коров.
Дедушка З говорит: рыбалка. Сюда ходит рыбачить твоя мать. То есть ходила. Прошедшее время. Он усмехается, не улыбнувшись. Иногда с ее дедом. Иногда с миссис Сабо.
И как эта река называется?
Нямунас. Она называется река Нямунас.
Примерно каждый час к поверхности всплывает мысль: если всем нам суждено собраться вместе в полном счастье на Небесах, то зачем тогда медлить? Каждый час мне куда-то прямо под ребра падает Большая Печаль, острая и холодная, так что единственное, что я могу при этом делать, это продолжать дышать.
Миссис Сабо, как объясняет дедушка З, то ли девяносто лет, то ли девяносто четыре. Точно не знает даже ее собственный сын. Она жила при первой литовской независимости и вот дожила до второй. Дважды воевала – первый раз вместе с русскими, второй раз против них. А когда все эти домики при Советах были колхозом, она каждый день в течение тридцати пяти лет садилась в лодку и на веслах плыла шесть миль по реке вверх – на работу, работала на химическом заводе. Она рыбачила еще в те времена, когда женщины не рыбачили, добавил дедушка З.
А теперь миссис Сабо приходится каждый вечер подсоединяться к кислородной машине. Время от времени я захожу к ней посмотреть телевизор, и она, похоже, не возражает. Мы включаем его погромче, чтобы что-то слышать, несмотря на тарахтенье и свист насоса. Иногда мы слушаем проповеди того литовского пастора, а другой раз смотрим мультики. А иногда это происходит в такой поздний час, что работает всего один канал, да и тот показывает вид со спутника на Землю, без конца вращающуюся на экране.
Я в Литве уже две недели, и тут звонок – на сотовый дедушки З звонит Советник Майк. Советник Майк – это адвокат, который жует бабл-гам и ходит в баскетбольных шортах. В Канзасе в это время два ночи. Спрашивает, как я тут привыкаю. Его радостные американские интонации – такие, будто он весь распахнут тебе навстречу, – сразу обдают меня жаркой благостью летнего Канзаса. Я так и чувствую атмосферу, которая там его окружает: ласковый шелковистый воздух, освещенные крылечки, одно за другим погружающиеся в темноту (мало кто так долго не гасит свет перед дверью), и тучи комаров над карьером Брауна [105] . При этом луна к земле еле пробивается: мешают многослойные завесы влаги, а уличные фонари будто парят, юбками рассеянного света опираясь на асфальт автостоянки у гастронома.
И где-то в этой сонной тьме Советник Майк сидит в носках за колченогим кухонным столом и спрашивает девочку-сиротку в Литве, как она там привыкает.
Целых десять секунд уходит у меня на то, чтобы сказать: со мной все нормально, все более-менее.
Он говорит, что ему надо пообщаться с дедом. Насчет дома: появилось предложение о покупке. Всякая такая взрослая дребедень.
А предложение хорошее?
Любое предложение хорошее.
Что на это сказать, я не знаю. Слышу музыку, звучащую на том конце, далекую и прерываемую треском помех. Что за музыку, интересно, слушает глубокой ночью в Канзасе Советник Майк?
Мы молимся за тебя, Элли, говорит он.
Кто это «мы»?
Все в нашей фирме. И в церкви. Каждый из нас. Мы все до единого за тебя молимся.
Дед на работе, говорю я.
Потом я веду Бедолагу на прогулку, мы идем через поле, за изгородь и сквозь прибрежные кусты к реке. На другом берегу все те же коровы по-прежнему едят свою коровью еду, охлестывая себя хвостами по бокам.
А где-то там, в пяти тысячах миль, Советник Майк намеревается продать оранжевые пластиковые плитки, которыми папа оклеил пол в подвале, продать дырку, которую я проковыряла в стене столовой, продать кусты малины, которую на заднем дворе посадила мама. Хочет продать наши покоробленные противни и недоиспользованные шампуни, а также шесть высоких стаканов с нарисованными на стенках джедаями, которые мы принесли из пиццерии. Помню, папа тогда сказал, что оставить их у себя мы сможем, только если пастор подтвердит, что «Звездные Войны» одобряет Иисус. То есть продать вообще все, весь наш хлам, все остатки нашей тамошней жизни, всю память о нас. А мне, значит, достанется пудель, три рюкзака тесноватой одежды и четыре альбома с фотографиями, ни одну из которых никогда уже нельзя будет сопоставить с живым лицом. И сидеть мне тут, в пяти тысячах миль и четырех неделях от дома, и все время чувствовать, что вот, секунды тикают, еще одна старая минута сменилась новой, мир продолжает вращаться, а мамы и папы в нем нет. И я теперь всю оставшуюся жизнь должна жить с дедушкой З в Литве. А? Каково? Всю оставшуюся жизнь!
Мысли о доме, пустом и заброшенном, который стоит там в Канзасе, порождают во мне Большую Печаль, она начинает раскачиваться у меня в груди, как какой-нибудь маятник, и вскоре края поля зрения тонут в чем-то уныло-синем. На сей раз все происходит очень быстро: хрясь! хрясь! – лезвие топора хошь не хошь нарезает мне внутренности ломтями, и вот я гляжу уже в какой-то сине-черный мешок, горловину которого кто-то затягивает веревкой. Я падаю, лечу в ивняк.
Где и валяюсь бог знает сколько времени. Высоко в небе вижу папу, как он, придя с работы, опустошает свои карманы, вынимая оттуда мелочь, пастилки для свежести дыхания и визитки – свои и партнеров по бизнесу; все это он выкладывает на каминную доску. Вижу маму, как она нарезает жареную куриную грудку маленькими белыми треугольничками и каждый кусочек окунает в кетчуп. Вижу Деву Марию: она выходит на маленький балкончик между облаками, оглядывает окрестности, а потом берет двумя руками створки дверей, одну левой рукой, другую правой, и – бабах! – с треском их затворяет.
Лежу и слышу, как неподалеку что-то обнюхивает Бедолага. Слышу, как скользит мимо река, как кузнечики жуют листья и звенят, звенят, дремотно и грустно звякают вдали коровьи колокольцы.