Проснувшись, Роберт то играет в какие-то видеоигры, уставившись в экранчик телефона, то по телевизору, стоящему в другом углу палаты, следит за ходом очередной телеугадайки. Дважды ведет долгие, хотя и несколько односторонние переговоры с родителями, которые в Китае. Она в порядке, папа. Да вот, прямо здесь. Сейчас ждем результаты анализов.
Вечером к постели Эстер присаживается рыжий невролог. Роберт зачитывает ему вопросы, которые у него печатными буквами записаны на обрывках овощного бумажного пакета. Доктор невозмутимо на них отвечает. По его словам, повреждение, или, как медики это называют,
«Нижнее белье?» – переспрашивает Роберт, но мать, сидящая в это время на складном стульчике в Государственном центре временного пребывания детей в Чанша (где в этот момент два часа дня), непреклонна. «Просто сделай это, Роберт», – говорит она.
О лампочку, горящую над крыльцом дома Эстер, бьются мотыльки. В коридоре пусто и пахнет сыростью. Роберт тщательно вытирает подошвы кроссовок; проходит через бабушкину кухню – в тысячный раз уже, наверное. Но сегодня ему здесь как-то неуютно: чего-то словно не хватает, жизненно важного.
Он кладет в сумку кофту, какие-то штаны, пару тапок.
С прикроватного столика берет книгу – это роман, между страниц которого заложена бумажка размером с библиотечную карточку. Роберт ее вытаскивает.
На одной стороне смазанный карандашный рисунок: дом, весь поросший травой – трава и на крыше, и в желобах водостоков… Пять этажей, два слуховых окошка. Двор тоже весь заросший; бурьян, будто во дворе ему стало тесно, расходится и по улице, изрытой ямами и поросшей кустами.
На другой стороне карточки имена и даты рождения двенадцати девочек. Карточка выглядит старой: бумага пожелтевшая, текст выцвел.
В августе 1939-го еще одну приютскую девочку, Эллу Лефковиц, депортируют в Румынию. Ей семь лет. Через неделю решается участь Матильды Зайденфельд – ее высылают с каким-то десятиюродным дядей в город под названием Терезиенштадт. [132]
– Говорят, это город-курорт с минеральными водами, – бормочет себе под нос Матильда.
На последнем свободном листке бумаги Эстер рисует улицы, вдоль которых расположены курящиеся паром открытые бассейны и мраморные здания купален, между которыми высокие медные столбы со светящимися хрустальными шарами на верхушках. Рисунок она подписывает: «Матильде на память» – и всовывает ей в чемодан.
В ночных кошмарах Эстер горит: видит, как пламя расползается по шторам дортуаров; слышит хлюпающий звук, с которым тучный кондитер роняет голову на прилавок своего дерматинового заведения. Ни от Эллы, ни от Матильды никаких писем так и не приходит. Вскоре на место депортированных девочек в дом 30 на Папендаммштрассе прибывают три новые сиротки более младшего возраста; из них две совсем крохи. Все говорят приглушенными голосами; проходя по Папендаммштрассе, прохожие то и дело бросают взгляды вверх, будто опасаются нападения с неба.
Германия бомбит Лондон; Эстер исполняется тринадцать. Она аккуратно глотает предписанные дозы антиконвульсанта; снимает с натянутых во дворе веревок высохшее белье, носит в дом. Слушает отдаленные гудки пароходов и звонки портовых кранов. Рассказывает Мириам о краях чужедальних: Катманду, Бомбее, Шанхае. Отвечает Мириам редко.
В сентябре через газеты объявляют, что все радиоприемники, находящиеся в пользовании у евреев, к двадцать третьему числу приказано сдать. Через два дня вечером все двенадцать питомиц дома Хиршфельда рассаживаются в фойе; с ними фрау Коэн, доктор и фрау Розенбаум и старик Юлиус – сторож и работник на подхвате: собравшись вместе вокруг «Радиолы-5», они в последний раз слушают радио. Государственная вещательная корпорация передает из Берлина оперу. Девочки сидят кто на диванах, кто рядом с ними на полу, скрестив ноги по-турецки. Дом наполняется звуками мощного голоса, иногда прерываемого треском помех.
Фрау Коэн штопает чулки. Доктор Розенбаум ходит из угла в угол.