Девушка постарше была блондинкой с длинными волосами. Юнипер Блайт, разумеется. Я помнила ее по книге, купленной в деревне Майлдерхерст; ребенок с сияющими глазами вырос. В приступе решимости я спрятала фотографию и письма обратно в коробку, все, кроме первого, которое развернула. Бумага была такой тонкой, что перо оставило на ней царапины, которые я чувствовала кончиками пальцев. Послание было датировано шестым сентября 1939 года; аккуратные буквы и цифры стояли в правом верхнем углу.
Дорогие мама и папа, — было выведено размашистым округлым почерком, — я очень-очень скучаю по вам обоим. А вы скучаете по мне? Я теперь живу в деревне, здесь все иначе. Например, здесь есть коровы; вы знаете, что они и правда говорят «му»? Очень громко. Я чуть штаны не потеряла, когда впервые услышала.
Я живу в замке, самом настоящем, но он выглядит не так, как вы, наверное, представляете. У него нет подъемного моста, зато есть башня, три сестры и старик, которого я ни разу не видела. Я знаю о нем только со слов сестер. Они зовут его папой, и он пишет книги. Настоящие книги, как в библиотеке. Младшую сестру зовут Юнипер, ей семнадцать лет, она очень хорошенькая, с большими глазами. Это она взяла меня в Майлдерхерст. Кстати, вам известно, из чего делают джин? Из ягод можжевельника![33]
Еще здесь есть телефон, так что, если у вас будет время и миссис Уотерман из магазина разрешит…
Я достигла конца первой страницы, но перелистывать не торопилась. Я сидела неподвижно, как будто очень внимательно к чему-то прислушивалась. Полагаю, так и было; ведь голос маленькой девочки выплыл из коробки и эхом гулял по сумрачной комнате. «Я теперь живу в деревне… они зовут его папой… есть башня и три сестры…» С письмами всегда так. Беседы уносятся ветром сразу после того, как смолкнет последний звук, а написанные слова остаются. Эти письма — маленькие путешественники во времени; пятьдесят лет они терпеливо лежали в коробке в ожидании, пока я найду их.
Фары машины на улице пробились полосками света сквозь занавески; блестки заскользили по потолку. И вновь тишина и полумрак. Я перевернула страницу и продолжила чтение; мне все сильнее сдавливало грудь, как будто нечто теплое и твердое пыталось вырваться на волю. Ощущение немного напоминало облегчение и, как ни странно, утоление загадочной тоски. Это звучит как полная бессмыслица, но голос девочки был настолько родным, что чтение ее писем немного напоминало встречу со старым другом. Другом, которого я знала с давних пор…
1
Лондон, 4 сентября 1939 года Мередит ни разу не видела отца плачущим. Папы никогда не плачут, по крайней мере, ее папа (и на самом деле он не плакал, хотя в глазах у него стояли слезы), вот по этим слезам она и поняла, что слова взрослых — ложь, что никакое это не приключение и закончится оно не скоро. Что этот поезд увезет их из Лондона, и все изменится. При виде содрогающихся больших, квадратных плеч папы, странно перекошенного мужественного лица, губ, сжатых в тонкую линию, ей хотелось зареветь так же громко, как ревет ребенок миссис Пол, когда его пора покормить. Но она не заплакала, просто не могла, пока Рита сидела рядом и выжидала очередного повода ее ущипнуть. Вместо этого Мередит подняла руку, папа сделал то же самое, и тогда она притворилась, будто ее кто-то окликнул, и обернулась, так что ей больше не надо было на него смотреть, и они оба могли перестать быть такими ужасно мужественными.
В школе в летнем триместре проводились строевые учения, и папа вечерами вновь и вновь говорил о том, как в детстве ездил в Кент на уборку хмеля со своей семьей: солнечные дни, песни у костра по вечерам, прелестная сельская местность, зеленая, душистая и бесконечная. Но хотя Мередит нравились его истории, порой она бросала взгляды на маму, и в животе урчало от дурного предчувствия. Мама горбилась над раковиной, сплошь костлявые бедра, колени и локти, и скребла кастрюли с той отчаянной решимостью, которая всегда предвещала тяжелые времена.
Мама горбилась над раковиной, сплошь костлявые бедра, колени и локти, и скребла кастрюли с той отчаянной решимостью, которая всегда предвещала тяжелые времена.
Через несколько дней после того, как начались папины истории, Мередит подслушала родительскую ссору. Мама утверждала, что они семья и должны оставаться вместе и вместе встретить свою судьбу, что разбитая семья никогда не сможет стать прежней. Затем отец спокойно уверял, что на плакатах все написано правильно, что детям будет безопаснее подальше от города, что это ненадолго, а потом они снова соединятся. После этого на минуту воцарилось молчание, и Мередит изо всех сил навострила уши. Мама засмеялась, но как-то нерадостно. Она сказала, что не вчера родилась, что знает одно: правительству и мужчинам в дорогих костюмах нельзя доверять, что, если детей заберут, неизвестно, когда их вернут и в каком состоянии, а еще она кричала всякие слова, за которые Рите не раз влетало, и повторяла, что если он любит ее, то ни за что не отошлет ее детей, и папа шикал на нее, а после раздались рыдания и голоса затихли. Мередит натянула подушку на голову, чтобы заглушить храп Риты и все остальное.
Затем на несколько дней эвакуацию обсуждать перестали, но однажды утром Рита прибежала домой с известием, что общественные бассейны закрыты, а на фасаде висят большие новые объявления. «По плакату на каждой стороне, — сообщила она с широко раскрытыми от удивительной новости глазами. — На одном написано „Женский отравлен“, на другом — „Мужской отравлен“». Мама переплела руки, а папа изрек только: «Газ», и дело было решено. На следующий день мама стащила вниз их единственный чемодан и все наволочки, без которых могла обойтись, и начала набивать их вещами из школьного списка, просто на всякий случай: сменные трусики, расческа, носовые платки, новенькие ночные рубашки для Риты и Мередит, необходимость которых папа робко оспорил, а мама настояла, сверкая глазами. «По-твоему, я отпущу своих детей в чужие дома в ветхой одежде?» После этого папа умолк, и хотя Мередит знала, что родителям придется платить за покупки до самого Рождества, она против воли виновато радовалась ночной рубашке, хрустящей и белой, ее первой ночной рубашке, которая не принадлежала прежде Рите…
А теперь их и впрямь отослали, и Мередит отдала бы что угодно, лишь бы вернуть все на место. Мередит не была храброй, как Эд, или шумной и уверенной в себе, как Рита. Она была робкой и неловкой и казалась в своей семье белой вороной. Она поерзала на сиденье, выровняла ступни на чемодане и полюбовалась блеском начищенных туфель. Перед глазами возник папа, который отполировал их прошлым вечером, поставил, несколько минут бесцельно бродил по комнате, засунув руки в карманы, а затем начал все сначала. Как будто нанося обувной крем, втирая его в кожу и полируя до блеска, он мог спугнуть бесчисленные опасности, лежащие впереди. Мередит сморгнула, отогнав папин образ.
— Мамочка, мамочка!
Крик донесся из дальнего конца вагона, и Мередит подняла глаза на маленького мальчика, совсем кроху, который цеплялся за сестру и скребся в стекло. Слезы текли по его грязным щекам, кожа под носом блестела от соплей.
— Я хочу остаться с тобой, мамочка, — вопил он. — Хочу, чтобы меня убили с тобой!
Мередит сосредоточилась на своих коленях, потирая красные отметины, оставленные коробкой с противогазом, которая колотила ее по ногам, пока они шли из школы. Затем она снова взглянула в окно поезда, просто не смогла удержаться; устремила взгляд на перила над вокзалом, где толпились взрослые. Отец еще стоял там, еще наблюдал за ними, привычное лицо еще кривила улыбка незнакомца, и Мередит внезапно задохнулась, стекла ее очков начали запотевать, и как бы ей ни хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее и все это кончилось, небольшая часть ее сознания оставалась отстраненной, подбирая подходящие фразы на случай, попроси ее кто-нибудь описать, как легкие сжимаются от страха.