Первое время приезжали и старые мамины пациенты, которых она вела, но к нам было добираться далеко и неудобно.
В какой-то момент телефон замолчал. Мама сидела за столом, собранная, сосредоточенная, и гипнотизировала старый, разбитый аппарат.
Наверное, в маминой смерти и я виновата. Я переселилась к Андрею, и мама в один момент лишилась и больных, и дочери. Возможно, она решила, что больше никому не нужна. До сих пор не могу себе этого простить.
Мама была против моего переезда.
– Вы с ним не подходите друг другу физиологически, и психотипы у вас разные, вы не сможете жить, – говорила она с цинизмом и откровенностью врача.
– Мама, что за бред? – кипятилась я. – Мы прекрасно друг другу подходим. И не только физиологически, – пыталась съязвить я, – у нас одна профессия, одно дело.
– У нас с твоим отцом тоже была одна профессия, это не означало, что мы понимаем друг друга.
– В каком смысле? – опешила я от такой откровенности.
– Папа мог рискнуть здоровьем пациента, я – никогда.
– Но у него же получалось!
– Да, он был везунчиком… – грустно проговорила мама. – Смелым, рисковым и поэтому – гениальным… У вас, учителей, нет своего маленького кладбища. У вас будут только сломанные судьбы. И твой Андрей уже наломал дров будь здоров. Ты же сама говорила, что он оставил женщину с ребенком.
– Ты же не знаешь, какие там были обстоятельства! – пыталась защитить его я.
– И ты не знаешь, а должна была бы узнать. Он и твою судьбу сломает через колено и пойдет дальше. Он не способен отдавать, только брать. Он ведь не предложил тебе выйти за него замуж?
– Это неважно. Формальность.
– Ну, не скажи. Это ответственность. Значит, он не способен нести ответственность за других. Да и за себя тоже, как мне кажется.
– Тебе нужна бумажка?
– Да, я врач, мне нужна бумажка. Официальное заключение. Но ты решай сама.
– Я уже все решила.
– Я знаю.
Тогда я не поняла, о чем говорит мама. Поняла спустя много лет. Она была права. Даже страшно, как она была права.
Любимые ученики Андрея… Один спился, другой сел в тюрьму, третий покончил жизнь самоубийством. Никто не выбился в люди, как говорится. Ужасные истории. А такие были хорошие мальчики…
У его учеников, тех, кого он особенно выделял, судьбы оказались сломаны. Я все искала разгадку – почему? Откладывала эти мысли на потом и опять к ним возвращалась. Меня всегда удивляло, почему Андрей выбирает себе в любимчики таких детей – странных, нервных, неуравновешенных. Почему именно с ними ему интересно, легко и весело. И вдруг поняла – он сам ведь был такой по натуре. Поэтому и с детьми быстро находил общий язык, поэтому и дети его любили: Андрей Сергеевич вел себя не как мужчина, а как рефлексирующий, обидчивый и заносчивый подросток, такой же, как они – его ученики. Наверное, поэтому дети не любили меня, уважали, боялись, но не любили. Я не опускалась до их уровня.
Я не опускалась до их уровня. Всегда помнила, что я – взрослая, а они – дети. И я принимаю решения и знаю, как лучше для них. Я была учителем, который всегда прав, а они – учениками, которые должны молчать и слушать. Андрей был с ними на равных. В плохом смысле слова. Он был им другом. Условным. Потому что дружить по-настоящему – нести ответственность, помогать, поддерживать – он не умел.
Новости, как всегда, приносила Лена.
– Вы помните Вову Алексеева?
– Нет, не очень, – ответила я.
Конечно, я его помнила, еще бы нет. Умный парень с явными математическими способностями. Яркий, талантливый. Но… гадкий внутри. Нагловатый, с большим самомнением. Меня он ни во что не ставил. Считал занудной дурой. Андрей его любил, выделял. Смеялся надо мной. Защищал его – говорил, что мальчик может позволить себе такое поведение. Он – не средний зубрила, «каких ты любишь», – добавлял он. Мы с ним спорили до крика.
– Он должен прилично себя вести. Не унижать других. Не хвастаться своими способностями, – доказывала я Андрею после очередного сорванного его любимчиком урока. Отец Вовы был обладателем роскошной библиотеки, в которой имелись и букинистические издания. Вова никогда не испытывал потребности в чтении, но издеваться любил. Вытаскивал из папиной библиотеки редкую книгу, которую я просто не могла прочитать, и спрашивал, что я думаю о том или ином герое.
– Я не читала, – признавалась я.
– А эту книгу? – ехидно интересовался Вова, доставая из портфеля раритетное издание, которое я даже в руки побоялась бы взять.
– И эту не читала, – отвечала я. Класс начинал лыбиться, понимая, что учителя унижают на законных основаниях.
– Ему нравится надо мной издеваться! Понимаешь? Он испытывает удовольствие! – доказывала я Андрею.
– Зато представляешь, сколько хороших книг мальчик прочитал за это время? – смеялся он. – Если бы не твоя необразованность, он бы к библиотеке на пушечный выстрел не подошел. А так у него есть стимул уткнуться в книжку – надо же тебя на следующем уроке подколоть.
– Ты считаешь, что это смешно?
– Во всяком случае, забавно. Кстати, а почему ты не читала столько прекрасных книг?
– Потому что я не могу их достать! – почти орала я.
– А ты попроси у него – почитать, на время.
– Ты тоже издеваешься?
– Нет, совершенно серьезно.
Потом я подумала, что это может быть хорошим педагогическим приемом. И на следующем уроке попросила:
– Вова, а принеси мне, пожалуйста, я почитаю, и мы все обсудим.
– Мне папа не разрешает книги из дома выносить, – сказал Вова.
Он сказал это без сожаления, а тоном победителя – это означало, что он сможет дальше надо мной издеваться. К тому же я знала, что Андрею он книги приносил, а тому и в голову не приходило дать книгу мне хотя бы на ночь. Мне кажется, если бы я попросила, то он бы дал, но сам – никогда.
Я не знаю, во что бы вылилось наше с Вовой противостояние, но он скоро из школы ушел – родители уехали работать в другой город.