Едва разумное существо — так она однажды меня окрестила, и должен вам признаться, по большому счету в чём-то она права. Но есть область, в которой я разбираюсь не хуже детектива по кличке «Ястребиный Глаз». Влюблённых я распознаю быстрее, чем любой парень моего веса и возраста в Метрополии. За последние несколько лет я перевидал такое количество своих знакомых, поражённых этой болезнью, что теперь узнаю её за милю в густом тумане. Сиппи сидел, откинувшись на спинку кресла, и грыз карандаш, глядя в стену отсутствующим взглядом, так что мне нетрудно было поставить ему диагноз.
— Выкладывай, что у тебя стряслось, — сказал я.
— Берти, я её люблю.
— Ты ей признался?
— Что ты! Как я могу?
— Не вижу ничего сложного. Когда будешь с ней разговаривать, упомяни о своей любви между делом.
Сиппи глухо застонал.
— Знаешь ли ты, Берти, что значит чувствовать своё ничтожество?
— Конечно! Иногда это чувство возникает у меня, когда я беседую с Дживзом. Но сегодня он зашёл слишком далеко. Представляешь, у него хватило наглости раскритиковать вазу…
— Она намного выше меня.
— Да ну? Высокая девица?
— Духовно. Она небесное создание. А я кто? Жалкий, земляной червь.
— Ты в этом уверен?
— Да. Разве ты забыл, что год назад мне дали тридцать дней тюрьмы вместо штрафа за то, что я украл полицейский шлем?
— В то время ты был под мухой.
— Вот именно. Какое право имеет пьяница и закоренелый преступник мечтать о богине?
Я смотрел на бедолагу, и сердце моё обливалось кровью.
— Послушай, старина, а ты не преувеличиваешь? — спросил я. — Все, кто получает достойное воспитание, веселятся от души в ночь после регаты, и лучшие из нас имели неприятности с законом.
Он покачал головой.
— Не утешай меня, Берти. Это очень благородно с твоей стороны, но слова ничего не изменят. Нет, я могу лишь поклоняться ей издали. Когда я вижу её, мной овладевает странное оцепенение. Язык мой словно прилипает к гортани. Я так же не могу сделать ей предложение, как… Войдите! — крикнул он.
Только бедняга немного разговорился, как ему помешал стук в дверь. Вернее, не стук, а удар, причём весьма сильный. В комнату вошёл дородный, важного вида деятель с пронзительным взглядом, римским носом и высокими скулами. Властный тип, вот как я бы его назвал. Мне не понравился его воротничок, а Дживз наверняка неодобрительно отнёсся бы к его мешковатым штанам, но тем не менее вид у него был властный. В нём чувствовалась непреодолимая сила, совсем как в полисмене-регулировщике.
— А, Сипперли! — сказал он.
Старина Сиппи разволновался, дальше некуда. Он вскочил с кресла и встал по стойке смирно, закатив глаза.
— Садитесь, Сипперли, — милостиво разрешил регулировщик. Я не произвёл на него ни малейшего впечатления. Бросив на меня пронзительный взгляд и пошевелив носом, он раз и навсегда позабыл о существовании Бертрама. — Я принес вам ещё одно — ха! — приношение на алтарь искусства. Прочтёте мою статью, как только освободитесь, мой мальчик.
— Да, сэр, — сказал Сиппи.
— Думаю, вы получите огромное удовольствие. Но я вот на что хотел обратить ваше внимание: мою новую статью следует поместить на более достойное место, чем предыдущую. Я, конечно, понимаю, что в еженедельнике это сделать нелегко, но мне совсем не нравится, когда мой труд печатают вместе с рекламой всяких там увеселительных заведений. — Он на мгновение умолк, и в его глазах появился угрожающий блеск. — Вы ведь учтёте моё пожелание, Сипперли?
— Да, сэр.
— Очень вам обязан, мой мальчик, — снисходительно произнёс регулировщик, благодушно улыбаясь.
— Очень вам обязан, мой мальчик, — снисходительно произнёс регулировщик, благодушно улыбаясь. — Вы должны простить меня за настойчивость. Я никогда в жизни не стану диктовать издателю, как надо — ха! — издавать, но… Это всё, Сипперли. До свидания. Я зайду узнать о вашем решении завтра в три часа пополудни.
Он удалился, оставив после себя дыру в воздухе размером примерно десять на шесть футов. Когда, по моим подсчётам, дыра затянулась, я уселся на стул и спросил:
— Что это было?
Внезапно мне показалось, что старина Сиппи спятил. Он поднял руки над головой, затем вцепился себе в волосы, изо всех сил пнул стол ногой и повалился в кресло.
— Будь он проклят! — воскликнул бедолага. — О боже, сделай так, чтобы по дороге в церковь он поскользнулся на банановой кожуре и вывихнул обе лодыжки!
— Кто он такой?
— О боже, сделай так, чтобы он осип и не смог больше сказать ни слова!
— Да, но кто он такой?
— Директор моей школы.
— Знаешь, старина, может, тебе лучше…
— Директор школы, в которой я учился, — поправился Сиппи и смущённо на меня посмотрел. — О, господи! Ты хоть понимаешь, как я влип?
— По правде говоря, не очень.
Сиппи вскочил с кресла и забегал по комнате.
— Что ты чувствуешь, — спросил он, — встречаясь с директором школы, в которой ты учился?
— Я с ним не встречаюсь. Он давно умер.
— Тогда я скажу тебе, что чувствую я. Мне кажется, я снова стал учеником, и учитель вытурил меня из класса за учинённые мной беспорядки. Однажды так и случилось, Берти, и я не забыл об этом до сих пор. Словно вчера помню, как я стучу в дверь кабинета старика Уотербери и слышу: «Войдите», напоминающее рык льва при встрече с первыми христианами; а затем я вхожу и останавливаюсь перед ним и объясняю, за что меня выгнали, переминаясь с ноги на ногу, и наклоняюсь, ожидая целую вечность, и получаю шесть смачных ударов по одному месту тростью, жалящей хуже гадюки. И когда сейчас я вижу Уотербери, моя старая рана начинает ныть, и я могу лишь сказать ему «Да, сэр» или «Нет, сэр», чувствуя себя при этом четырнадцатилетним мальчишкой.
Теперь я разобрался, что к чему. Беда таких парней, как Сиппи, занимающихся писаниной и всем прочим, заключается в том, что они обладают артистическим темпераментом и поэтому могут упасть духом в любую секунду.
— Он заваливает меня статьями вроде «Школы в старых монастырях» или «Малоизученные выражения Тацита» и требует, чтобы я напечатал эту дребедень, а у меня не хватает силы воли ему отказать. При этом считается, что мой еженедельник должен служить интересам высшего общества.
— Ты должен быть твёрд, Сиппи. Твёрд и непреклонен, старина.
— Не могу. Рядом с ним я чувствую себя изжёванной промокашкой. Когда он смотрит на меня, выставив нос, моя душа уходит в пятки и я снова становлюсь школьником. Он меня просто преследует, Берти. И как только владелец «Мейферского вестника» обнаружит в газете хоть одну такую статью, он справедливо решит, что я свихнулся, и уволит меня в ту же секунду.
Я задумался. Проблема была не из лёгких.
— А что, если?… — предложил я.
— Ничего не выйдет.
— А жаль, — произнёс я со вздохом.
* * *
— Дживз, — сказал я, вернувшись домой — напряги свой ум.
— Сэр?
— Тебе придётся пошевелить мозгами. Дело необычайно сложное. Ты когда-нибудь слышал о мисс Гвендолен Мун?
— Поэтессе, написавшей «Осенние листья», «Это было в Англии в июне» и другие поэмы?
— Великие небеса, Дживз! По-моему, ты знаешь всё!
— Большое спасибо, сэр.