Повсюду звери. Собаки и кошки. Дюжина птичьих клеток. Аквариум. Стеклянный куб со змеями, ящерицами и насекомыми. Мыши в клетках, чтобы их не съели коты. Просто Ноев ковчег. Но в одном углу была чистота и порядок.
Он сказал, что он специально отделил это место.
Для чего?
Для скульптур.
Я хотела спросить, от чего или от кого он его отделил, но не спросила.
Он провел меня за руку. Полчаса мы обсуждали его замысел. Я сказала, что готова на все.
Мы выпили кофе.
Он написал, что еще не делал скульптур в Америке.
Почему не делал?
Не мог.
Почему не мог?
Мы никогда не говорили о прошлом.
Он открыл задвижку дымохода — я не знала, зачем.
В соседней комнате щебетали птицы.
Я сняла одежду.
Я легла на диван.
Он стал на меня смотреть. Я впервые была обнаженной перед мужчиной. Интересно, знал ли он об этом?
Он подошел и стал двигать мое тело, как будто я была куклой. Он заложил мне руки за голову. Он слегка согнул в колене мою правую ногу. Я решила, что его руки огрубели от скульптур, которые он лепил раньше. Он опустил мой подбородок. Он развернул мои кисти ладонями вверх. Его взгляд залатал дыру в самом центре моего существа.
На следующий день я пришла опять. И на следующий.
Я перестала искать работу. Его взгляд — единственное, что имело значение. Ради него я всем была готова пожертвовать.
Каждый раз все повторялось.
Он говорил о своем замысле.
Я говорила, что сделаю все, что он скажет.
Мы пили кофе.
Мы никогда не говорили о прошлом.
Он открывал задвижку дымохода.
В соседней комнате щебетали птицы.
Я раздевалась.
Он придавал мне позу.
Он меня лепил.
Порой я думаю о тех ста письмах, что остались разложенными на полу моей спальни. Если бы не они, может, наш дом не горел бы так ярко?
По окончании сеансов я смотрела на скульптуру. Он уходил кормить животных. Он давал мне возможность побыть с ней наедине, хотя я никогда не просила его об этом. Он понимал.
Почти сразу стало очевидно, что он лепит Анну. Он пытался воспроизвести ту девочку семилетней давности. Он лепил, глядя на меня, а видел ее.
Поиск позы занимал все больше и больше времени. Он трогал меня везде. Он меня перекладывал. Он потратил целых десять минут, сгибая и разгибая мое колено. Он складывал и выпрямлял мои руки.
Надеюсь, это тебя не смущает, — написал он по-немецки в своей книжице.
Нет, — сказала я по-немецки. — Нет.
Он сложил мою руку. Он распрямил мою руку. На следующей неделе он возился с моей прической — не то пять, не то пятьдесят минут.
Он написал: Я ищу приемлемый компромисс.
Как он не умер в тот вечер, хотела бы я знать.
Он коснулся моих грудей, разведя их в стороны.
Мне кажется, так хорошо, — написал он.
Что хорошо, хотела бы я знать. И чем это лучше?
Его руки были повсюду. Я рассказываю тебе об этих вещах, потому что я их не стесняюсь, потому что они для меня важны. И я не сомневаюсь, что ты меня поймешь.
Ты единственный, в ком я не сомневаюсь, Оскар.
Поиск позы и был лепкой. Он лепил меня. Он пытался сделать меня той, которую смог бы любить.
Он раздвинул мне ноги. Его ладони прижались к моим бедрам изнутри. Мои бедра прижались к его ладоням снаружи. Он надавил.
В соседней комнате щебетали птицы.
Мы искали приемлемый компромисс.
На следующей неделе он размял тыльные стороны моих ног, а еще через неделю лег сзади. Я впервые занималась любовью. Интересно, знал ли он об этом? Это было все равно как плакать. Я подумала: Зачем люди вообще занимаются любовью?
Я смотрела на недолепленную скульптуру своей сестры, а недолепленная девочка смотрела на меня.
Зачем люди вообще занимаются любовью?
Мы вместе дошли до булочной, в которой первый раз встретились.
Вместе, но порознь.
Мы сели за столик. По одну сторону, лицом к окнам.
Меня не волновало, сможет ли он меня полюбить.
Меня волновало, сможет ли он во мне нуждаться.
Я нашла в его книжице чистую страницу и написала: Пожалуйста, женись на мне.
Он посмотрел на свои руки.
ДА и НЕТ.
Зачем люди вообще занимаются любовью?
Он взял ручку и написал на следующей и последней странице: Никаких детей.
Это было наше первое правило.
Поняла, — сказала я по-английски.
Больше мы по-немецки не говорили.
На другой день мы с твоим дедушкой поженились.
Что-то типа этого я почувствовал, когда решил обойти всех жителей Нью-Йорка с фамилией Блэк. Может, в сравнении с вечностью и Вселенной это было ничто, но для меня это была задача, а задача мне необходима, как акулам, которые умирают, если не плавают, о чем мне известно.
Ладно.
Я решил, что пойду по именам в алфавитном порядке, от Аарона к Яне, хотя ясно, что ходить по географическим зонам было бы эффективнее. Что я еще решил, так это изо всех сил скрывать правду о своем намерении дома, и не скрывать ее не дома, потому что так надо. Поэтому, если мама спросит: «Куда ты и когда вернешься?», я буду отвечать: «По делам, позже». Но если какой-нибудь Блэк захочет что-нибудь узнать, я расскажу ему все. У меня были еще правила: не быть сексистом, или расистом, или гомофобом, или плаксой, не дискриминировать против пожилых, инвалидов и дегенераторов и не обманывать без повода, чем я занимался постоянно.