Кажется, что она покинула свой мир и вошла в царство книги. Конечно, трудно представить себе что-нибудь более не похожее на Лондон миссис Дэллоуэй, чем этот бирюзовый гостиничный номер, и тем не менее ей почему-то кажется, что гениальная, покончившая с собой Вирджиния Вулф после смерти могла попасть в подобное место. Лора смеется, беззвучно. Господи, говорит она про себя, пожалуйста, пусть рай будет чем-то большим, чем этот номер в "Норманди". Да, наверное, рай искуснее обставлен, наверное, он ярче и величественнее, но и для него, по-видимому, характерна эта особая тишина и оторванность от продолжающейся жизни. В Лорином пребывании в этой комнате есть что-то чопорное и одновременно развратное. Она чувствует себя в полной безопасности. Она могла бы делать здесь все, что ей вздумается, все что угодно. Она сейчас похожа на новобрачную, которая прилегла в спальне и ждет… нет, не мужа и вообще не мужчину. А кого-то. Чего-то.
Она тянется к книге, заложенной серебряной закладкой ("Моему книжному червю с любовью"), подаренной мужем на какой-то из ее прошлых дней рождения.
С глубоким и обнадеживающим чувством освобождения она начинает читать:
Еще она помнит, как однажды бросила шиллинг в Серпантин. Но подумаешь, мало ли кто чего помнит; а любит она - вот то, что здесь, сейчас, перед глазами; и какая толстуха в пролетке. И разве важно, что когда-то существование ее прекратится; все это останется, а ее уже не будет, нигде. Разве это обидно? Или наоборот - даже утешительно думать, что смерть означает совершенный конец; но каким-то образом, на лондонских улицах, в мчащемся гуле она останется, и Питер останется, они будут жить друг в друге, ведь часть ее - она убеждена - есть в родных деревьях, в доме-уроде, стоящем там, среди них, разбросанном и разваленном, в людях, которых она никогда не встречала, и она туманом лежит меж самыми близкими, и они поднимают ее на ветвях, как деревья, она видела, на ветвях поднимают туман, но как далеко-далеко растекается ее жизнь, она сама. Но о чем это она размечталась, глядя в витрину Хэтчарда? К чему подбирается память? И какой молочный рассвет над полями видится ей сквозь строки распахнутой книги:
Злого зноя не страшись
И зимы свирепой бурь.
Можно было бы уйти в смерть. Лора понимает вдруг, что она - и любой другой - может сделать этот выбор. Безумная, головокружительная, слегка нереальная мысль наплывает на нее - еле слышная, но все-таки внятная - как будто издалека, как потрескивающий голос далекой радиостанции. Она могла бы умереть. В этой отвлеченной, мерцающей возможности нет ничего особенно патологического. И гостиничный номер - идеальное место для этого, не так ли? Вероятно - даже очень вероятно, - что кто-то и вправду совершил это прямо здесь, в этой комнате, вот на этой кровати. Кто-то сказал себе: хватит, довольно; кто-то в последний раз взглянул на эти белые стены, на этот гладкий белый потолок. Попадая в гостиницу, вы как бы выскальзываете из вашей привычной жизни и вступаете на нейтральную территорию, в чистую белую комнату, где умирание уже не кажется чем-то абсолютно неуместным.
Наверное, думает она, совершая этот шаг, испытываешь чувство невероятного покоя и освобождения. Просто уйти, то есть сказать всем: я больше не могу; вы понятия не имели, что со мной происходит; у меня кончились силы. Должно быть, в этом есть своеобразная жутковатая притягательность, вроде красоты ледяного поля или утренней пустыни. Она могла бы переселиться в другой пейзаж, оставив их всех - ребенка, мужа, Китти, родителей, вообще всех - в этом исковерканном мире (который никогда уже не будет целым и абсолютно чистым) растерянно бормотать: "Мы думали, у нее все нормально; мы не знали, что она так сильно страдает; нам и в голову не приходило, что все так серьезно".
Она поглаживает живот. "Я никогда этого не сделаю, - произносит она вслух в чистой тихой комнате, - никогда". Она любит жизнь, безнадежно любит; во всяком случае, в отдельные моменты; и кроме того, это фактически бы убило ее сына. И мужа, и второго ребенка, который еще только формируется в ней. Они бы никогда не пришли в себя после такого. Ни один приступ ярости или депрессии, ни одна самая дикая выходка живой жены и матери не идут с этим ни в какое сравнение. Это было бы злом, злом в чистом виде. Это пробило бы брешь в эфире, в которую бы ухнуло все, что она создала: размеренные будни, освещенные окна, стол, накрытый к ужину.
И все-таки есть какое-то особенное, счастливое чувство понимания (а это именно внезапное ясное понимание), что можно уйти из жизни. Есть странное утешение в осознании всего спектра возможностей, в бесстрашном и честном переборе всех вариантов. Она думает о невинной, сверхчувствительной Вирджинии Вулф, не справившейся с невыносимым бременем жизни и творчества; представляет, как она входит в воду с камнем в кармане пальто. Она продолжает поглаживать себя по животу. Это было бы не сложнее, думает она, чем зарегистрироваться в гостинице. Ничуть не сложнее.
Миссис Вульф
Вирджиния с Ванессой пьют чай на кухне.
- В "Харродс" было чудесное пальтишко для Анжелики, - говорит Ванесса, - а для мальчиков, как назло, ничего. Хочу подарить ей пальтишко на день рождения, что, конечно, восторга не вызовет, - по ее мнению, такие вещи ей и так положены и нечестно выдавать их за подарки.
Вирджиния кивает. Ей сейчас трудно говорить. В мире столько всего разного: пальто в "Харродс"; дети, которые будут недовольны и разочарованы, что бы вы ни предприняли; пухлая рука Ванессы, держащая чашку; птица в саду, такая прекрасная на своем смертном ложе, похожая на украшение на шляпке.
Этот миг на этой кухне.
Нет, Кларисса не станет себя убивать. Разве смогла бы она оставить все это?
Вирджиния готовится изречь что-нибудь мудрое по поводу воспитания детей. Ей еще самой неясно, что именно.
На самом деле ей хочется сказать: "Этого достаточно. Чай, дрозд в саду, проблема с пальто… Этого больше чем достаточно…"
Умрет кто-то другой. Тот, кто глубже и умнее Клариссы; тот, чья печаль и талант позволят отвергнуть соблазны этого мира с его пальто и чашками чая.
- А ты не думаешь, что Анжелика… - начинает Вирджиния, но тут приходит неожиданное спасение в лице вернувшейся из Лондона торжествующей, разъяренной Нелли. Она держит пакет с покупками на отлете, так, словно собирается швырнуть его куда подальше.
- Здравствуйте, миссис Белл, - говорит она подчеркнуто бесстрастным голосом палача.
Вот Нелли с китайским чаем и засахаренным имбирем, вот Вирджиния, необъяснимо счастливая - и больше чем счастливая, живая, на кухне с Ванессой в этот обыкновенный весенний день. В этом мгновении есть что-то от вечности. Нелли с негодующим видом порабощенной амазонки выкладывает перед Вирджинией то, что ее вынудили приобрести.
Когда Нелли отворачивается, Вирджиния наклоняется и - в нарушение всех традиций - целует Ванессу в губы. Это невинный поцелуй, вполне невинный, но сейчас, на этой кухне, за Неллиной спиной, он кажется чем-то невероятно изысканным и запретным. Ванесса возвращает поцелуй.
Миссис Дэллоуэй
- Бедный Луи.
Джулия вздыхает как-то по-старушечьи, сокрушенно и немного осуждающе, и вдруг становится живым олицетворением первозданного материнского начала, продолжательницей многовековой традиции женщин сокрушенно и раздраженно вздыхать по поводу нелепых мужских выходок. Клариссу посещает видение: Джулия в пятьдесят лет. Несомненно, она будет принадлежать к тому типу женщин, которых именуют сильными - духом и телом; она будет из тех, кто не залеживается по утрам в постели, уравновешенной, волевой. Клариссе сейчас хочется превратиться в Луи, не быть с Луи (это чревато всякими неприятностями и неловкостями), а буквально быть им: несчастным, разуверившимся, странным, потерянным человеком без якорей.
- Да, - говорит она. - Бедный Луи. А не получится ли так, что Луи испортит Ричарду вечеринку? И зачем она позвала Уолтера Харди?
- Странный человек, - говорит Джулия.
- Послушай, ты не очень расстроишься, если я тебя обниму?
Джулия смеется и снова превращается в девятнадцатилетнюю девочку. Она невероятно красива. Она ходит на фильмы, о которых Кларисса слыхом не слыхивала; у нее случаются приступы хандры и высокомерия. Она носит шесть колец на левой руке (увы, среди них нет того, которое Кларисса подарила ей на восемнадцатилетие) и серебряное колечко в носу.
- Нисколько, - говорит она. Кларисса крепко обнимает Джулию и быстро отпускает.
- Как ты? - спрашивает она и тут же спохватывается. Это, как она опасается, - одно из ее "приставаний", одна из тех невинных маленьких привычек, которые будят в подрастающем поколении мысли об убийстве. Ее собственная мать постоянно прочищала горло, а любое свое возражение предваряла словами: "Не хочу быть занудой, но…" И Кларисса до сих пор это помнит и по-прежнему раздражается, тогда как память о таких качествах ее матери, как скромность, щедрость, доброта, заметно потускнела. Кларисса слишком часто обращается к дочери с этим "как ты?". Частично виной этому Клариссина тревожность (а разве может она - после всего, что было, - чувствовать себя с Джулией абсолютно расслабленно и спокойно?), а частично - искреннее желание услышать ответ.
Скорее всего, ее прием провалится, думает она. Ричарду будет скучно и неуютно, и не без оснований. Она слишком суетна и придает слишком большое значение подобным вещам. Должно быть, Джулия шутит по этому поводу со своими друзьями.
Но разве можно иметь таких подруг, как Мэри Кралл?
- У меня все нормально, - отзывается Джулия.
- Выглядишь ты роскошно! - замечает Кларисса с бодрым отчаяньем в голосе. По крайней мере, она не скупится на комплименты. Она из тех мам, что хвалят своих детей, вселяют в них уверенность, а не талдычат без конца о собственных проблемах.
- Спасибо, - говорит Джулия. - Слушай, я случайно не оставляла у тебя рюкзак?
- Оставляла. Он висит на вешалке.
- Хорошо. Мы с Мэри хотим пробежаться по магазинам.
- Где вы встречаетесь?
- Она уже здесь. Ждет на улице.
- Вот как.
- Она курит.
- Да? Ну, может, когда докурит, все-таки зайдет поздороваться?
Джулия мрачнеет. На ее лице отображается раскаянье и что-то еще - уж не былая ли ярость, которую она вроде бы переросла? Или это просто чувство вины? В наступившей тишине почти физически ощущается присутствие в мире силы условности, такой же неумолимой, как сила тяжести. Даже если всю жизнь ты вела себя смело и независимо, даже если ты воспитывала дочь так достойно, как только могла в доме без мужчины (отец - всего лишь пронумерованная пробирка, извини, Джулия, нет никакой возможности его отыскать), все равно приходит момент, когда, недовольная и обиженная, ты стоишь на персидском ковре, глядя в глаза девочке, презирающей (да, да, все еще презирающей) тебя зато, что ты лишила ее отца. Может, когда докурит, все-таки зайдет поздороваться?
Но, в конце концов, есть определенные правила приличия, и на Мэри Кралл они тоже распространяются. Даже если ты пышешь праведным гневом, даже если ты самая что ни на есть гениальная, ты все равно не ждешь у подъезда, а входишь и здороваешься. Ты делаешь над собой это усилие.
- Я сейчас ее приведу, - говорит Джулия.
- Необязательно. Все нормально.
- Нет, серьезно. Она просто курит. Ты же ее знаешь. Покурить для нее - самое первое дело.
- Не затаскивай ее сюда, пожалуйста. Правда. Иди, я тебя отпускаю.
- Нет, я хочу, чтобы вы получше узнали друг друга.
- Мы и так достаточно хорошо знаем друг друга.
- Не бойся, мам. Мэри душка. Она совсем, ну совсем не страшная.
- С чего ты взяла, что я ее боюсь. Вот уж чего нет, того нет.
Джулия понимающе ухмыляется - приводя Клариссу в бешенство, - встряхивает головой и выходит. Кларисса наклоняется к журнальному столику и передвигает вазу на пару сантиметров влево. Ее подмывает спрятать розы! Что же это такое? Ну откуда взялась эта Мэри Кралл?!
Джулия возвращается. Мэри идет следом. Вот она - Мэри-праведная, Мэри-бесстрашная, Мэри-бескомпромиссная, с выбритой головой, на которой начинает проступать черная щетина; в крысиного цвета штанах; с болтающимися, обвислыми грудями (ей, должно быть, за сорок) под поношенным белым топиком. Вот ее тяжелая походка и пронзительно-подозрительный взгляд. Эта парочка - Джулия и Мэри - ассоциируется у Клариссы с образом маленькой девочки, притащившей домой уличного пса: сплошные ребра и желтые зубы - трагическое и неизбежно опасное существо, бесспорно нуждающееся в хорошем уходе, но настолько изголодавшееся, что его уже не могут тронуть никакие проявления любви и щедрости. Он будет есть и есть, без остановки. Он никогда не насытится и никогда не станет вполне домашним.
- Здравствуйте, Мэри, - говорит Кларисса.
- Здрасьте, Кларисса.
Она пересекает комнату и пожимает Клариссе руку. Рука у Мэри маленькая, сильная и - неожиданно - нежная.
- Как поживаете? - спрашивает Мэри.
- Хорошо, спасибо. А вы?
Мэри передергивает плечами. А как, по-вашему, я должна поживать, как вообще можно поживать в этом мире?! Такая простенькая ловушка, а Кларисса все-таки попалась. Она думает о розах. Интересно, кто их срезает? Может быть, заставляют детей?! Может быть, семьи приезжают на плантации еще до рассвета и не разгибаясь трудятся дни напролет - спины ноют, пальцы кровоточат?
- В магазин собрались? - спрашивает Кларисса не без злорадства в голосе.
- Нам нужны новые ботинки, - сообщает Джулия. - А то эти с Мэри уже просто сваливаются.
- Ненавижу ходить по магазинам, - говорит Мэри, и на ее лице мелькает тень виноватой ухмылки. - Это такая потеря времени.
- Короче, мы сегодня идем за ботинками, - обрывает ее Джулия. - Точка.
Клариссина дочь, эта удивительная, яркая девочка напоминает сейчас бодрую жену, помогающую мужу разделаться с бытовыми проблемами. Несколько мелких поправок, и она вполне бы могла сойти за девушку пятидесятых.
- В одиночку мне с этим просто не справиться, - сообщает Мэри Клариссе. - Полицейских со слезоточивым газом я не боюсь, а вот от продавцов предпочитаю держаться подальше.
Потрясенная Кларисса понимает, что Мэри на свой лад старается понравиться.
- Ну, не такие уж они и страшные, - говорит она.
- Когда я захожу в магазины и вижу все это дерьмо, всю эту, с позволения сказать, продукцию, все эти товары, всю эту рекламу, которая вопит со всех сторон: купи-купи-купи-купи, и ко мне подходит какая-нибудь размалеванная длинноволосая девка и спрашивает: "Вам помочь?" - единственное, чего мне хочется, так это крикнуть: "Сука, да ты самой себе помочь не можешь!"
- Мм, - отзывается Кларисса, - это серьезно.
- Пойдем, Мэри, - говорит Джулия.
- Береги ее, - обращается Кларисса к Джулии. Дура, думает Мэри Кралл. Самовлюбленная ведьма.
Нет, поправляет она сама себя. Кларисса Воган не враг. Она просто обманутая. Она искренне верит, что, соблюдая определенные правила, будешь жить не хуже мужчин. Она купила этот билет. Она не виновата. И все же Мэри хочется схватить Клариссу за грудки и крикнуть: "Ты что же, всерьез думаешь, что во время облавы на "отклонившихся" тебя обойдут? Ты что, правда такая идиотка?"
- Пока, мам, - говорит Джулия.
- Рюкзак не забудь, - напоминает Кларисса.
- Да-да, - смеется Джулия и снимает с вешалки ярко-оранжевый рюкзак из синтетической ткани, одну из тех вещей, которые, казалось бы, совсем ей не подходят.
Интересно, чем же все-таки ее не устроило кольцо?
Джулия поворачивается, и на какое-то мгновение Кларисса и Мэри оказываются лицом к лицу. Дура, думает Мэри, из последних сил стараясь сохранить если не снисходительность, то самообладание. А впрочем, пошла эта Кларисса к чертовой матери. Все-таки нет ничего отвратительней педерастов и лесбиянок старой школы, одетых по последней моде, буржуазных до мозга костей, живущих как муж с женой. Лучше быть откровенным придурком, лучше быть Джоном, трахающим Уэйна, чем расфуфыренной мразью с респектабельной должностью.
Дешевка, думает Кларисса. Тебе удалось обмануть мою дочь, но я стреляный воробей, и меня на мякине не проведешь. Конечно, если долго шуметь, постепенно соберется толпа - просто посмотреть, что происходит. Так люди устроены. Но если тебе нечего им предложить, то вскоре они разойдутся. Ты ничуть не лучше ненавистных тебе мужиков, такая же агрессивная и тщеславная, и ничего у тебя не выйдет.
- Ладно, - говорит Джулия. - Пошли.
- Не забудь о приеме, - напоминает Кларисса. - В пять.
- Я помню, - отвечает Джулия и забрасывает на плечо свой ярко- оранжевый рюкзачок, заставляя Клариссу и Мэри пережить одинаковое болезненно- острое чувство обожания и восхищения ее бодрой и добродушной уверенностью в своих силах, в том, что впереди целая жизнь.
- До скорого, - говорит Кларисса.
Всё-таки она неисправимо банальна. Она - женщина, придающая слишком большое значение светским раутам. Простит ли ее Джулия когда-нибудь?
- Счастливо, - бросает Мэри и следом за Джулией выходит в холл.
Ну откуда, скажите на милость, взялась эта Мэри Кралл?! Зачем абсолютно "прямой" Джулии эта роль приспешницы? Неужели ей до сих пор настолько не хватает отца?
Мэри позволяет себе немного отстать. Она смотрит на широкую грациозную спину Джулии и идеально симметричные луны ее ягодиц. Мэри испытывает желание и еще что-то более тонкое и болезненное. Вид Джулии возбуждает в ней эротический патриотизм, как если бы Джулия была той далекой страной, где она когда-то родилась и откуда ее выслали.
- Пошли, - весело зовет Джулия, оглянувшись поверх оранжевого рюкзака. Мэри медлит. Ей кажется, что она никогда не видела ничего прекраснее. Если бы ты меня полюбила, думает она, я бы сделала все что угодно. Понимаешь? Все что угодно.
- Пошли, - повторяет Джулия, и Мэри в отчаянье, в агонии (Джулия не любит ее, во всяком случае, не любит ее так, как ей бы хотелось, и никогда не полюбит) бросается вслед за ней - покупать новые ботинки.
Миссис Вульф
Ванесса с детьми уехала обратно в Чарлстон. Загадочно-веселая Нелли, - неужели это следствие ее вынужденной поездки в Лондон, неужели она так смакует эту вопиющую несправедливость? - напевая, готовит внизу ужин. Леонард пишет в своем кабинете; дрозд лежит на травяном ложе, устланном розами. Вирджиния стоит у окна в гостиной, глядя на сгущающиеся сумерки.
Обычный закат обычного дня. На неосвещенном столе в ее комнате - страницы нового романа, с которым у нее связано столько надежд и который, как она опасается (она практически в этом уверена), получится слабым и схематичным, лишенным живого чувства, пустым. Прошло всего несколько часов, а от блаженства, которое она испытала, сидя на кухне с Ванессой, не осталось и следа, как будто его и не было. Сейчас она чувствует только одно: тошнотворный запах вареной говядины (и ей придется ее есть под бдительным надзором Леонарда). Скоро в доме начнут бить часы; ее лицо все четче и четче проступает в оконном стекле; в чернильно-синем воздухе сияют бледно-лимонные фонари. Этого довольно, пытается убедить она саму себя. Мирная жизнь, дом, где ее ждет ночное чтение, сон, потом работа. На деревьях дрожат желтые отсветы фонарей.