Девять глав из четырнадцати в этих мемуарах начинались одинаково: "Если говорить без ложной скромности…" Кроме того, я обязан был сверить ленинские цитаты.
И вдруг заходит Нина Черкасова. Я и не знал, что мы пользуемся одной библиотекой.
Она постарела. Одета была, как всегда, с незаметной, продуманной роскошью.
Мы поздоровались. Она спросила:
– Говорят, ты стал писателем?
Я растерялся. Я не был готов к такой постановке вопроса. Уж лучше бы она спросила: "Ты гений?" Я бы ответил спокойно и положительно. Все мои друзья изнывали под бременем гениальности. Все они называли себя гениями. А вот назвать себя писателем оказалось труднее.
Я сказал:
– Пишу кое-что для забавы…
В читальном зале было двое посетителей. Оба поглядывали в нашу сторону. Не потому, что узнавали вдову Черкасова. Скорее потому, что ощущали запах французских духов.
Она сказала:
– Знаешь, мне давно хотелось написать о Коле. Что-то наподобие воспоминаний.
– Напишите.
– Боюсь, что у меня нет таланта. Хотя всем знакомым нравились мои письма.
– Вот и напишите длинное письмо.
– Самое трудное – начать. Действительно, с чего все это началось? Может быть, со дня нашего знакомства? Или гораздо раньше?
– А вы так и начните.
– Как?
– "Самое трудное – начать. Действительно, с чего все это началось…"
– Пойми, Коля был всей моей жизнью. Он был моим другом. Он был моим учителем… Как ты думаешь, это грех – любить мужа больше, чем сына?
– Не знаю. Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только – да или нет.
– Ты явно поумнел, – сказала она.
Потом мы беседовали о литературе. Я мог бы, не спрашивая, угадать ее кумиров – Пруст, Голсуорси, Фейхтвангер… Выяснилось, что она любит Пастернака и Цветаеву.
Тогда я сказал, что Пастернаку не хватало вкуса. А Цветаева, при всей ее гениальности, была клинической идиоткой…
Затем мы перешли на живопись. Я был уверен, что она восхищается импрессионистами. И не ошибся.
Тогда я сказал, что импрессионисты предпочитали минутное – вечному. Что лишь у Моне родовые тенденции преобладали над видовыми…
Черкасова грустно вздохнула:
– Мне казалось, что ты поумнел…
Мы проговорили более часа. Затем она попрощалась и вышла. Мне уже не хотелось редактировать воспоминания покорителя тундры. Я думал о нищете и богатстве. О жалкой и ранимой человеческой душе…
Когда-то я служил в охране. Среди заключенных попадались видные номенклатурные работники. Первые дни они сохраняли руководящие манеры. Потом органически растворялись в лагерной массе.
Когда-то я смотрел документальный фильм о Париже. События происходили в оккупированной Франции. По улицам шли толпы беженцев. Я убедился, что порабощенные страны выглядят одинаково. Все разоренные народы – близнецы…
Вмиг облетает с человека шелуха покоя и богатства. Тотчас обпачкается его израненная, сиротливая душа…
Прошло недели три. Раздался телефонный звонок. Черкасова вернулась из Парижа. Сказала, что заедет.
Мы купили халвы и печенья.
Она выглядела помолодевшей и немного таинственной. Французские знаменитости оказались гораздо благороднее наших. Приняли ее хорошо.
Мама спросила:
– Как одеты в Париже?
Нина Черкасова ответила:
– Так, как считают нужным.
Затем она рассказывала про Сартра и его немыслимые выходки. Про репетиции в театре "Соле". Про семейные неурядицы Ива Монтана.
Она вручила нам подарки. Маме – изящную театральную сумочку. Лене – косметический набор. Мне досталась старая вельветовая куртка.
Лене – косметический набор. Мне досталась старая вельветовая куртка.
Откровенно говоря, я был немного растерян. Куртка явно требовала чистки и ремонта. Локти блестели. Пуговиц не хватало. У ворота и на рукаве я заметил следы масляной краски.
Я даже подумал – лучше бы привезла авторучку. Но вслух произнес:
– Спасибо. Зря беспокоились.
Не мог же я крикнуть – "Где вам удалось приобрести такое старье?!"
А куртка, действительно, была старая. Такие куртки, если верить советским плакатам, носят американские безработные.
Черкасова как-то странно поглядела на меня и говорит:
– Это куртка Фернана Леже. Он был приблизительно твоей комплекции.
Я с удивлением переспросил:
– Леже? Тот самый?
– Когда-то мы были с ним очень дружны. Потом я дружила с его вдовой. Рассказала ей о твоем существовании. Надя полезла в шкаф. Достала эту куртку и протянула мне. Она говорит, что Фернан завещал ей быть другом всякого сброда…
Я надел куртку. Она была мне впору. Ее можно было носить поверх теплого свитера. Это было что-то вроде короткого осеннего пальто.
Нина Черкасова просидела у нас до одиннадцати. Затем она вызвала такси.
Я долго разглядывал пятна масляной краски. Теперь я жалел, что их мало. Только два – на рукаве и у ворота.
Я стал вспоминать, что мне известно про Фернана Леже?
Это был высокий, сильный человек, нормандец, из крестьян. В пятнадцатом году отправился на фронт. Там ему случалось резать хлеб штыком, испачканным в крови. Фронтовые рисунки Леже проникнуты ужасом.
В дальнейшем он, подобно Маяковскому, боролся с искусством. Но Маяковский застрелился, а Леже выстоял и победил.
Он мечтал рисовать на стенах зданий и вагонов. Через полвека его мечту осуществила нью-йоркская шпана.
Ему казалось, что линия важнее цвета. Что искусство, от Шекспира до Эдит Пиаф, живет контрастами.
Его любимые слова:
"Ренуар изображал то, что видел. Я изображаю то, что понял…"
Умер Леже коммунистом, раз и навсегда поверив величайшему, беспрецедентному шарлатанству. Не исключено, что, как многие художники, он был глуп.
Я носил куртку лет восемь. Надевал ее в особо торжественных случаях. Хотя вельвет за эти годы истерся так, что следы масляной краски пропали.
О том, что куртка принадлежала Фернану Леже, знали немногие. Мало кому я об этом рассказывал. Мне было приятно хранить эту жалкую тайну.
Шло время. Мы оказались в Америке. Нина Черкасова умерла, завещав маме полторы тысячи рублей. В Союзе это большие деньги.
Получить их в Нью-Йорке оказалось довольно трудно. Это потребовало бы невероятных хлопот и усилий.
Мы решили поступить иначе. Оформили доверенность на имя моего старшего брата. Но и это оказалось делом хлопотным и нелегким. Месяца два я возился с бумагами. Одну из них собственноручно подписал мистер Шульц.
В августе брат сообщил мне, что деньги получены. Выражений благодарности не последовало. Может быть, деньги того и не стоят.
Брат иногда звонит мне рано утром. То есть по ленинградскому времени – глубокой ночью. Голос у него в таких случаях бывает подозрительно хриплый. Кроме того, доносятся женские восклицания:
– Спроси насчет косметики!..
Или:
– Объясни ему, дураку, что лучше всего идут синтетические шубы под норку…
Вместо этого братец мой спрашивает:
– Ну как дела в Америке? Говорят, там водка продается круглосуточно?
– Сомневаюсь. Но бары, естественно, открыты.
– А пиво?
– Пива в ночных магазинах сколько угодно.
Следует уважительная пауза. И затем:
– Молодцы капиталисты, дело знают!..
Я спрашиваю:
– Как ты?
– На букву ха, – отвечает, – в смысле – хорошо…
Впрочем, мы отвлеклись.