Русин не смог с ней расстаться. («Ты можешь остаться еще на несколько дней?» — спросил он ее в воскресенье вечером. — «Как ты скажешь, так и будет», — ответила она просто.) Он лежал на кровати ночью, смотрел на ее тихое, спящее лицо, слушал ее ровное дыхание и чувствовал, как к горлу подкатывается ком, и слезы закипают на глазах. А душу переполняет нежность. Заливает, как вешняя вода луга весной в половодье.
Охранников он теперь ненавидел. Те это чувствовали и прятались от него, стараясь не попадаться лишний раз на глаза. Вообще в доме царила мертвая тишина. Все ощущали, что происходит нечто необычное.
Прошла неделя. Впервые за все эти годы Русин на выходные никого не выписал.
— Скажи, не надо пока, — смущенно сообщил он повару, бегая глазами. Ему отчего-то было стыдно.
Повар лишь коротко глянул на него, помялся, но ничего не сказал.
— Это временно, — хрипло добавил Русин и сразу же вышел.
Но эта сцена подействовала на него отрезвляюще. Он вдруг совершенно ясно осознал, что все, конец! Никакое это не «временно». Это окончательно. Прежняя жизнь кончается. Начинается что-то новое. Хорошее ли, плохое — это пока неясно, это покажет только будущее, но — новое! Он тонет. Тонет, тонет, тонет… Погружается в какую-то сладкую, манящую бездну… И погружается с радостью, и спасаться ему из нее вовсе не хочется.
Он любит Аллочку! Любит — и все тут. Несмотря ни на что. И душа его, воля, разум, здравый смысл — все растворяется, как железо в кислоте, в этой всепоглощающей любви. В любви и нежности.
Все рушится! Весь его мир. Весь его с таким трудом созданный рай. Ева уже протянула, смеясь, руку к яблоку, а он стоит рядом и ничего не может сделать. Не может ей помешать. Яд любви уже проник в его вены и лишил воли. Яд любви и нежности. Нежности и любви… Нежность и любовь… Любовь и нежность…
«Нежность», «нежность»!.. — криво усмехнулся Русин и тряхнул головой. — Рифмуется, как известно, в русском языке со словом «промежность». И это, похоже, неспроста… Ладно!! Посмотрим!
Надо выдержать, надо выдержать! — твердил он про себя. — Хотя бы две недели. А потом уже посмотрим. Если ничего не изменится, не спадет это наваждение — ну, можно и жениться в конце концов. Все же в моих руках! Как я захочу, так и будет. Где она живет известно, чего там!.
. Прикажу — завтра же опять привезут.
Но надо же мне было хотя бы срок испытательный себе назначить, хотя бы две недели! Нельзя же так вот, сразу, с бухты-барахты, за три дня все решать! «Любовь с первого взгляда», блин! В моем-то возрасте! Две недели — не такой уж большой срок, если уж на то пошло…
А что поступил с ней так, по-скотски!.. Ну, извинюсь, она поймет. Объясню, что не мог я иначе!! Не хватило бы у меня сил так ее отослать! По-людски. По-человечески. Вот и пришлось, блядь… На рыбалку уехать…
Но почему мне так плохо?! Почему!?.. Я же прав!! Почему!!!???..
— Эта девушка, Алла…
Рука Русина, тянущаяся к бутылке, замерла.
— Ну? — тяжело поднял он глаза на охранника. — Что «эта девушка»?
— С ней несчастный случай произошел, — охранник сглотнул. — Муж в нее из охотничьего ружья выстрелил. И она в бреду Вас все время звала. У Вас, Вадим Евгеньевич, теперь неприятности могут быть с органами. На допрос могут дернуть. Наш человек предупреждает, чтобы Вы никуда пока отсюда…
— Вызывай вертолет, — мертвым голосом перебил его Русин.
— Что? — не понял охранник. — Я говорю…
— Вызывай вертолет, — монотонно повторил Русин и посмотрел охраннику прямо в глаза. Охранник попятился. — Немедленно! И телефон мне принеси. Живо!
Русин, не в силах больше сдерживаться, припал к ее руке и, рыдая, стал покрывать ее поцелуями.
— Прости меня!.. — задыхаясь, твердил и твердил он. — Прости!.. Прости!..
— Делайте, что угодно! — со все еще мокрыми от слез глазами сказал Русин. — Любые деньги! Любые!!
* * *
Аллочка умерла этой же ночью не приходя в сознание.
— Она что-нибудь говорила перед смертью? — поинтересовался Русин у врача.