– Это вам. За счет заведения. – Улыбкой даю понять, что не потерплю отказа. Он смущенно принимает подарок. – Очень вам признательна.
Он чуть нахмурился, словно досадуя на то, что доставил мне удовольствие.
– Право, я не любитель…
– Чепуха, – живо перебиваю я безапелляционным тоном. – Эти вам понравятся, я просто уверена. Они напоминают мне вас. – Думаю, он мысленно вздрогнул, хотя внешне это никак не отразилось. Потом, с белым пакетиком в руке, вышел под унылые струи дождя. Я смотрела ему вслед. Он не побежал в укрытие. Зашагал под дождем свойственной ему размеренной поступью, не бесстрастно, а всем видом показывая, что это небольшое неудобство даже доставляет ему удовольствие.
Мне хочется думать, что он съест конфеты, хотя, скорее всего, он кому-нибудь отдаст мой подарок. И все же я надеюсь, он заглянет в пакетик… Из любопытства.
Они напоминают мне вас.
Дюжина моих фирменных. Маленькие конфеты в форме закрытых устриц с начинкой пралине.
Я знаю все их любимые лакомства. Определяю их так же верно, как гадалка по линиям ладони предсказывает судьбу. Это моя маленькая хитрость, профессиональная тайна. Мать посмеялась бы надо мной, сказала бы, что я впустую растрачиваю свой талант. Но у меня нет желания выяснять их подноготную. Мне не нужны их секреты и сокровенные мысли. Не нужны их страхи и благодарность. Скучный алхимик, отозвалась бы обо мне мать со снисходительным презрением. Показывает никчемные фокусы, когда могла бы творить чудеса. Но мне нравятся эти люди. Нравятся их мелкие заботы и переживания. Я с легкостью читаю по их глазам и губам: этой, с затаенной горечью в чертах, придутся по вкусу мои пикантные апельсиновые трубочки; вон той, с милой улыбкой, – абрикосовые сердечки с мягкой начинкой; девушка с взлохмаченными волосами оценит по достоинству mendiants; а эта бодрая веселая женщина – бразильский орех в шоколаде. Для Гийома – вафли в шоколаде; он их аккуратно съест над блюдцем в своем опрятном холостяцком доме. Нарсисс любит трюфели с двойным содержанием шоколада, а это значит, что за его суровой внешностью кроется доброе сердце.
Каролина Клэрмон сегодня вечером будет грезить о жженом ирисе и утром проснется голодной и раздраженной. Адети… Шоколадные шишечки, крендельки, пряники с золоченой окантовкой, марципаны в гнездышках из гофрированной бумаги, арахисовые леденцы, шоколадные гроздья, сухое печенье, наборы бесформенных вкусностей в коробочках на полкилограмма… Я продаю мечты, маленькие удовольствия, сладкие безвредные соблазны, низвергающие сонм святых в ворох орешков и нуги…
Разве это так уж плохо? Кюре Рейно, во всяком случае, не одобряет.
– Держи, Чарли. Ешь, старина. – Голос Гийома неизменно теплеет, когда он обращается к своему питомцу, и всегда пронизан печалью. Пса он купил сразу же после смерти отца, сообщил он мне. Восемнадцать лет назад. Однако собачий век короче людского, и они состарились одновременно.
– Это здесь. – Он показывает мне опухоль под челюстью Чарли. Она размером с куриное яйцо, торчит, как нарост на дереве. – Все время растет. – Он помолчал, почесывая пса по животу. Тот с наслаждением потягивается, дрыгая лапой. – Ветеринар говорит, ничего сделать нельзя.
Теперь мне ясно, почему полнящийся любовью взгляд Гийома омрачен сознанием вины.
– Ведь старого человека не усыпляют? – с жаром доказывает он. – Нет, пока в нем… – он подыскивает нужные слова, – не угасло стремление к жизни. Чарли не страдает. Вовсе нет. – Я киваю, понимая, что он лишь пытается убедить самого себя. – Лекарства убивают боль.
Пока, – беззвучным эхом звенит непроизнесенное слово.
– Я пойму, когда настанет час. – В его добрых глазах отражается ужас. – И буду знать, как поступить. Я не испугаюсь.
Я молча наливаю для него бокал шоколада и посыпаю пену шоколадной пудрой, но Гийом, занятый своим питомцем, не видит этого. Чарли переворачивается на спину, лениво вертит головой.
– M' sieur le cure говорит, что у животных нет души, – тихо молвит Гийом. – Говорит, я должен избавить Чарли от мучений.
– Душа есть у каждого существа и у каждой вещи, – возражаю я. – Так утверждала моя мать. У всего, что существует.
Гийом кивает, замкнувшись в кругу собственного страха и вины.
– Как я буду без него жить? – спрашивает он. Его взгляд по-прежнему обращен к собаке, и я понимаю, что он забыл о моем присутствии. – Что я буду делать без тебя? – Я за прилавком сжимаю кулак в немой ярости. Мне знакомо это выражение – страх, угрызения совести, неутолимая жажда, – хорошо знакомо. Такое же выражение я видела на лице матери в ночь после встречи с Черным человеком. И слова, произнесенные Гийомом, – «Что я буду делать без тебя?» – я тоже слышала. Их шептала мне мать на протяжении всей той ужасной ночи. Глядя на себя в зеркало перед сном, утром, когда просыпаюсь, я испытываю нарастающий страх – уверенность, – сознаю, что моя собственная дочь ускользает от меня, что я теряю ее, потеряю наверняка, если не найду заветного Прибежища… и вижу на своем лице это же ненавистное выражение. Я обняла Гийома. Непривычный к женскому прикосновению, он на секунду застыл в напряжении. Потом начал расслабляться. Я чувствую, как из него волнами выплескивается жгучая боль неминуемой утраты.
– Вианн, – тихо произносит он. – Вианн.
– Это совершенно естественное чувство, – твердо говорю я ему. – И понятное.
Чарли из-под табурета лаем выражает свое возмущение.
Сегодня мы выручили почти триста франков. Впервые смогли оправдать затраты. Я с радостью сообщила об этом Анук, когда она вернулась из школы. Однако дочь отвечала мне рассеянным взглядом.