— Стало быть, на оброке?
— Да. Это выгодней.
— А как же. Задельным быть лучше, чем тягловым. Ну, и покушали вы там свининки?
— Ой, да. У тетки свиньи китайские, чжу-далиши, мясо мраморное, такое вкусное. Я поправилась фунтов на двенадцать.
— Вам полнота к лицу.
— Ах, что вы… Ну, вот, вроде двигаемся.
— А что, в Чепце еще рыба водится?
— Не знаю. Про рыбу не имею никаких понятий.
— Вы, стало быть, в Глазове токмо свининку наворачивали?
— Ох, да! Обожаю запеченную с чесноком.
— Окорочек?
— Да! А тетка еще зело возлюбила свиную колбасу запекать в печи на сковороде с жиром нутряным, да с картошечкою, да с репкой…
— Умоляю, не надобно дальше, слюною изойду!
— Ну, ну, двинулись… вот и зашевелилась очередища, наконец.
— С вашим приходом все пошло быстрей. Вы — синяя муза этой очереди.
— Вы такой шутник. Как вас жена терпит?
— Я безсупругий.
— Не может быть.
— Может.
— Такой видный мужчина, и без жены. Так не бывает.
— Мы расстались осенью.
— Вас развели?
— Развели.
— Быстро?
— Три месяца тянулось. Пришлось подмазать.
— Ну, понятно.
— Теперь свободны друг от друга.
— А дети имеются?
— Дочка осталась с женой.
— Поди, скучаете?
— А как же. Дочка — яко щепа в сердце. Не вылезает.
— Знаете… простите, как вас зовут?
— Трофим Ильич.
— Зело приятно, а я — Вера Константиновна.
— Прекрасное имя. Соответствует вашей стати.
— Так вот, Трофим Ильич, я вам скажу яко на духу: я великая супротивница разводов.
— У моей жены был полюбовник.
— Это большой грех, конечно. Но Господь учит нас прощать грехи ближнему. Ваша бывшая жена, она покаялась?
— Покаялась. Ездила в Оптину замаливать грех.
— А вы ее наказали?
— Да. Я дважды водил ее в участок.
— Посекли ее там?
— Да.
— И вам этого мало?
— Не в том суть, Вера Константиновна.
— А в чем же?
— А в том, что… старичок, не надобно пихаться!
— А кто ж пихается?
— Ты и пихаешься.
— Это там поднаперли.
— Отступи, Христа ради, и не пихайся… Так вот, досточтимая Вера Константиновна, суть в том, что я жене своей после этого веру потерял. А потом сам влюбился в одну женщину. Правда, из этого ничего не вышло. Но с женой я не сподобился больше в сношениях быть.
— Вы совершенно отчуждились?
— Да.
— Отчуждение — грех.
— Знаю. Но спали мы после всего порознь.
— А ваш духовник? Он разве не помог вам сохранить семью?
— Батюшка наш добр безмерно. Наложил на жену поклоны, стояние на ядрице… Но суть в том, что сдается мне, он жену мою не больно-то и осуждал. Доброта его отприродна и посему безгранична, бо заквашена, возведена и обустроена на христианском добротолюбии. Он всегда речет: «Нет греха, которого Господь простить не может».
— Истинно так.
— Коли жена свой грех в Оптиной Пустоши замолила, так стало быть — прощена?
— Прощена.
— А я ее простить не смог.
— Это уже ваш грех.
— Мой, мой.
— Мой, мой. Но простить не могу.
— Знаете, Трофим Ильич, мне кажется, вы просто мало секли вашу супругу.
— Я не любитель порки.
— Вам не надобно было вести жену в участок и класть под чужие розги, а посечь ее самому, и как следует. Мой муж никогда не водит меня в участок.
— Он часто вас сечет?
— Раз в неделю. По субботам.
— Часто. Есть за что?
— Ну… знаете… грех всегда найдется. Но между нами говоря — есть за что.
— Ха-ха-ха! Вы зело откровенны!
— Грех-то сладок, как говорится. Я женщина слабая, а нечистый искусен в сетях своих.
— Знамо дело. Не согрешишь — не покаешься.
— Святая правда!
— Но, честно говоря, раз в неделю… сие как-то… больно часто!
— Ничего, я привыкла.
— А тело ваше, простите, тоже привыкло?
— Меня пробить не просто. Да и хорошие снадобья имеются. Мази.
— И вы не держите зла на муженька?
— Что вы! Бьет — значит любит. А потом — он же не дерется, как пьяный, а розгою сечет, как по «Домострою» уложено. Мама моя вон мне обзавидовалась: в ихние времена-то смутные сечь жен не положено было, потому как безбожною Россия была. Мама говорит: «Ежели б меня отец твой покойный сек по субботам, мы бы сейчас жили в трехэтажном доме».
— Нет, я не против порки по сути, но все надобно делать обдуманно…
— Все надобно делать, как уложено, Трофим Ильич. Наше дело бабье — мужу подчиняться. Муж у меня мужчина обстоятельный, неспешный. Домовитый. И сечет так же — без спешки, правильно.
— Мда… озадачили вы меня, Вера Константиновна.
— Чем же? Что муж любимый меня к кату в участок не водит? Это вы меня озадачили. Ой, как быстро подвигаемся-то! Наконец-то! Эдак я и до обеда успею.
— Успеем, с вами везде успеем. Ух, какой гладкий мех… Все-таки живородящие шубы — что-то особенное.
— Нравится? Погладьте ее, ей тоже приятственно.
— Нежная…
— Вы ей тоже понравились.
— Знаете, у меня такое чувство, будто мы с вами старинные друзья.
— Вот как?
— Нет, не смейтесь.
— Я не над вами. Мне просто хорошо.
— Правда, я вас где-то видел. Вы где служите?
— В «Добрыне».
— Вы создатель?
— Нет, преобразователь.
— По умным?
— По ним, родимым.
— Никогда бы не подумал, что такая красавица занимается умницами.
— Вы полагали, что я всего лишь домохозяйка? Нет, я с ухватами возиться не люблю.
— А кто же у вас дома у печи стоит?
— Стоят мама, две бабки да стряпуха. А по выходным и сволочь помогает.
— Хорошо, когда родные живы.
— У вас уже нет?
— Отец в Абхазии погиб, от грузинской пули, еще, когда я мальчиком был. А мама уехала с китайцем.
— И вас бросила?
— Вроде того. Я при бабушке и мальчишествовал и отрочествовал.
— Наверно, бабушка вам потворствовала?
— Не без того. Но и наказать могла. Рука у нее была тяжелая.
— Сирота вы горемычная.
— Я веселый.
— Заметила уже.
— Вера Константиновна, мы уже у цели. Девять человек впереди нас осталось! Вот как с вами быстро все оборачивается!
— Скажите на милость, вы бой кремлевский для дочки покупаете?
— А для кого ж еще? А вы?
— Моим.