Лгала. Нет, не лгала! Это была и правда, и ложь одновременно. Правда, потому что со ответст-вовала действительности. А ложь, потому что ее слова (о чем я уже знал) важны были не их правдой, а тем, что исходили от нее, Лены, – как запах, взгляд. Ее слова были половинчатыми, опошленными соблазном, тревожащими, как бы зависающими в воздухе… Кто, кроме матери, мог бы уловить это осложнение? И пани Кубышка поспешила перевести ее показания на более предметный язык пожи-лой женщины.
– Я, господа, день за днем. Год за годом. С утра до вечера. Как белка в колесе. Вы, господа, ме-ня знаете, я терпелива, спокойна, тактична, у меня хорошее воспитание. Но когда терпение лопает-ся… я хватаюсь за что попало.
Она помолчала и сказала рассудительно:
– Хватаюсь за что попало.
Потом не выдержала и выкрикнула, растопырившись:
– За что попало!
– Золотко, – сказал Леон, она и на него закричала: – За что попало!
– За что попало, – сказал Леон, на что она закричала: – Не за что попало! А за что попало!
И утихла.
Я тоже тихо сидел.
– Понятно, – Фукс рассыпался в любезностях. – Совершенно естественно… столько работы, столько хлопот… Нервы! Да, да!.. Ну, это объяснилось… однако сразу потом раздался другой грохот, кажется, из дома, со второго этажа?…
– Это я, – отозвалась Лена.
– Она, – сообщила пани Манся с безграничным терпением. – Как услышит, что со мной что-нибудь такое случилось, так прибегает и за руки хватает или сама шуму наделает. Чтобы я в себя пришла.
И это объяснилось. Лена добавила несколько деталей. Они, мол, как раз вернулись из гостей, она, услышав, как мать грохочет, схватила мужнин ботинок (муж был в ванной) и била им по столу, а потом по чемодану… Все объяснилось, загадки той ночи оседали на сухом песке комментария – это меня не удивило, я был к этому готов, но все-таки трагично, что пережитые нами события сдувает с рук, как мусор, и все это валяется у нас под ногами: иголки, гвозди, молоты, удары и стуки… Я посмотрел на стол и увидел графин на подставке, щеточку для заметания крошек в форме полумесяца, очки Леона (он пользовался ими при чтении) и другие предметы – пассивные, будто испустившие последнее дыхание. И равнодушные.
Равнодушие вещей сопровождалось равнодушием людей, уже недоброжелательным, переходя-щим в нетерпимость к нам, которые, мол, морочат им голову. Но я вспомнил кота, и это меня утеши-ло – там, на стене, еще сохранилось немного кошмара, там пасть еще зияла. И я комбинировал не-смотря на то, что два наших грохота бессильно пали на землю, ведь у меня за пазухой был еще один грохот, не такой простой для объяснений, даже злорадный, по-настоящему коварный грохот… Как она справится с тем, что я ломился к ней в дверь?
Я спросил Лену… этот шум сверху был в двух сериях, не правда ли?… Одна серия за другой. Я точно знаю, стоял во входных дверях – лгал я – когда началась вторая серия. И во второй раз удары были другие.
Пробиться! Пробиться к ней! Вломиться, как ночью я ломился в ее двери! Я перетягивал стру-ну? Что она ответит? Я будто вновь стоял перед ее дверью и колотил в нее… Догадалась она, кто ло-мился в дверь? Почему тогда ни разу об этом не обмолвилась?
– Другие удары?… Да-да, через минуту я снова начала стучать… кулаком в раму… Сильно нервничала. Не была уверена, что мама успокоилась.
Солгала.
От стыда, догадавшись, что это я?… Хорошо, но Людвик… ведь Людвик был с ней, он слышал этот грохот, почему же не открыл дверь?
Я спросил:
– А пан Людвик был с пани?
– Людвик был тогда в ванной.
Так, Людвик в ванной, она одна в комнате, я колочу в дверь, она не открывает, – возможно, она догадалась, что это я, возможно, нет, – во всяком случае, она знает, что кто бы ни колотил в дверь, он добивался именно ее.
Она испугалась, не открыла. А теперь лжет, что это она сама стучала! О, триумф, счастье, что моя ложь пробилась к ее лжи и мы оба соединились во лжи, ложью я прорастал в ее ложь!
Леон вернулся к вопросу:
– Кто повесил кота?
Он подчеркнуто вежливо заметил, что нет необходимости заниматься вчерашним шумом – ведь все объяснилось – впрочем, лично ему нечего сказать по этому поводу, бридж закончился около трех утра, – но кто повесил кота, почему кота повесили?… И он спрашивал с напором, который, хотя ни на кого и не направленный, повисал в воздухе:
– Кто повесил? Я спрашиваю, кто?
Слепое упрямство обосновалось на его лице, увенчанном лысиной.
– Кто кота повесил? – спрашивал он с благими намерениями и с полным правом. Он настаивал, и это начинало меня беспокоить. Вдруг пани Манся проронила перед собой, не дрогнув:
– Леон.
А если это она? Если она убила кота? Ведь я знал, кто убил, я убил, – но этим своим «Леон» она обратила на себя всеобщее внимание, а напор Леона определил нужное направление и навалился на нее. Мне, несмотря ни на что, все же казалось, что она могла, что если она колотила молотом в таком бешенстве, то могла с тем же бешенством и кота… и это подходило ей, ее коротким конечностям и толстым суставам, короткому и разлапистому туловищу, переполненному материнской нежностью, – да, она могла – все это вместе: туловище, конечности и так далее – могло задушить и повесить кота!
– Ти-ри-ри! – замурлыкал Леон.
…и тайная радость прозвучала в мотивчике, который тут же прервался… чувствовалось зло-радство… злорадство…
Радость, что «кука-реку, Кукубышка» не выдержала его вопроса, что напор ударил в нее, что она привлекла к себе внимание?… Так что же, может быть, он, и никто другой, конечно, он мог, по-чему бы и нет… хлебные шарики, возня и забавы с ними, перекатывание их с помощью зубочистки, тихое мурлыканье себе под нос, надрезание ногтем яблочной кожуры, «размышления» и комбиниро-вание… так почему бы он не мог кота задушить и повесить? Я задушил. Да, я повесил. Я повесил, я задушил, но он мог… Мог повесить и мог теперь злорадно радоваться, что жена попала в переплет! А если он кота и не повесил (потому что я его повесил), то, во всяком случае, мог воробья повесить… и палочку!
О Господи, ведь воробей и палочка не перестали быть загадкой только потому, что я кота пове-сил! И они висели там, на периферии, как два средоточия тьмы!
Темнота! Я нуждался в ней! Она была мне необходима как продолжение ночи, под покровом которой я пробивался к Лене! И Леон вкрался ко мне в темноту, подсовывая возможность сладостра-стного сибаритизма, замаскированной и герметичной вакханалии, взыгравшей на Диких полях этого добропорядочного дома, – все это было бы не так правдоподобно, если бы он не прервал внезапно свой мотивчик из страха, что выдаст себя… Это «ти-ри-ри» было похоже на веселый хулиганский свист, вот, мол, жена подставилась… Неужели и Фукс сообразил, что у добропорядочного папочки и супруга, пенсионера и домоседа, позволяющего себе только бриджик, могли быть за семейным столом, на глазах у жены свои личные частные развлечения… И если он забавляется с хлебными шариками, то почему бы не мог инсинуировать стрелки по потолкам? И устраивать исподтишка другие развлечения?
Мыслитель!.. Ведь это был мыслитель… он думал и думал – и мог что угодно придумать…
Зашумело, затряслось, грохот, грузовик, огромный, с прицепом, по дороге, проезжает, кусты, проехал, рамы успокоились, я уже отвернулся от окна, но это вызвало пробуждение «всего остально-го», всего, что вне, за нашим кругом, я услышал, к примеру, лай собачонок в соседнем саду, заметил графин с водой на маленьком столике, нет-нет, ничего серьезного, но вторжение, вторжение того, что снаружи, всего внешнего мира, как-то смешало наши ряды, и мы заговорили более сумбурно, что, мол, никто посторонний не мог, потому что собаки, они бы учуяли, вот в прошлом году ворье разгулялось и т.