– Вашей матери удалось найти по-хожего на отца человека?
– Да, – ответила она бесстрастно, – удалось. Мать уселась на скамейку и долго рассматри-вала прохожих, пока наконец не выбрала добродушного на вид человека одинаковой с отцом комплекции. Не спрашивая его согласия – он ни слова не понимал по-английски, – она притащила его в магазин.
– Она производит впечатление довольно энергичной дамы, – промолвил я.
– Не знаю. В Японии она была тихой и благоразумной, – вздохнула она. – В общем, работ-ники магазина объяснили мужчине ситуацию, и он с удовольствием согласился побыть моде-лью, раз уж такое дело. Он надел ледерхозен, и торговцы подогнали их по фигуре – здесь отпу-стили, там подогнули. Все это время старики перебрасывались с мужчиной шутками на немецком и весело смеялись. Через тридцать минут, когда работа была закончена, решение о разводе полностью созрело.
– Я не совсем уловил суть, – сказал я, – в эти тридцать минут что-то произошло?
– Ничего не произошло. Три немца мирно перебрасывались шутками, только и всего.
– Но почему тогда за тридцать минут она приняла решение о разводе?
– Она и сама долго не могла этого понять, пребывала в смятении. Единственное, что мать знала наверняка, – это то, что, пока она смотрела на мужчину в ледерхозен, из глубины ее души, словно пена, поднималась нестерпимая ненависть к отцу. Она ничего не могла с собой поделать. Мужчина в ледерхозен был действительно похож на моего отца, разве что кожа белая, а в остальном все то же – форма ног, пузцо, даже наметившаяся лысина. Надев новенькие ледерхозен, он рассмеялся, радостно раскачиваясь на месте. Мать смотрела на него и чувствовала, как в ней формируется и крепнет неясная мысль. Она впервые поняла, как сильно ненавидит мужа.
Жена вернулась с покупками, и они устроились вдвоем поболтать, я же все думал о ледер-хозен. Мы перекусили, немного выпили, а я все думал о них.
– Твоя ненависть к матери прошла? – спросил я у нее, когда жена вышла из комнаты.
– Да, пожалуй, прошла. Мы очень далеки, но ненависти я не испытываю, – промолвила она.
– Это из-за того, что она рассказала тебе о шортах?
– Да. Думаю, да. После этой истории я больше не могла ненавидеть мать. Трудно объяс-нить, но думаю, это потому, что мы обе женщины.
Я кивнул.
– Да, если – я подчеркиваю, если – исключить из рассказа шорты и это была бы история о женщине, которая обрела независимость в путешествии, ты бы простила матери, что она тебя бросила?
– Нет, – решительно ответила она, – шорты – главное в этой истории.
– Мне тоже так кажется, – согласился я.
Мужчина в такси
Это случилось несколько лет назад. Под псевдонимом я писал о галереях для небольшого журнала об искусстве. Несмотря на то что статьи были о художественных галереях, в живописи я был полным невеждой и стремился не столько составить профессиональный обзор, сколько поделиться впечатлениями о галери-стах и передать читателю галерейную атмосферу. Без особо-го восторга я решил попробовать себя на этом поприще, но работа неожиданно оказалась инте-ресной. Я не так давно начал писать рассказы и считал, что такое занятие – встречать и выслу-шивать многих людей – наверняка пригодится мне в работе. Я внимательно наблюдал за тем, что думают разные люди, как они излагают свои мысли в словах, а затем искусно пожинал их высказывания и перестраивал в своих текстах.
Серия статей выходила в течение года – шесть сдвоенных номеров. Редакторский отдел (на деле состоявший из одного-единственного редактора) рекомендовал мне несколько наиболее интересных галерей, а я, обойдя их, выбирал одну для статьи. Это были статьи на пятнадцать полос по четыре сотни знаков.
Это были статьи на пятнадцать полос по четыре сотни знаков. В силу собственной неловкости и стеснительности поначалу я работал с трудом, совершенно не представляя, о чем спрашивать собеседника и как об этом пи-сать.
Однако после нескольких интервью и ряда проб и ошибок я открыл для себя один секрет – нужно попытаться найти в собеседнике нечто незаурядно-возвышенное, нечто тонкое, теплое. Оно может быть сколь угодно ничтожным и незначительным, но стоит его отыскать, и вопросы польются сами собой, а значит, статья выйдет живой и увлекательной. Главное – это любовь и понимание, сколь бы избито ни звучали эти слова.
Впоследствии я брал множество интервью и лишь однажды не смог проникнуться к собе-седнику ни каплей любви – собирая для еженедельника материал об известном частном универ-ситете, я провел в нем около недели, но так и не почувствовал ничего, кроме атмосферы власти, гниения и лицемерия. Я беседовал с десятком педагогов, включая ректора и деканов, и лишь один из них был со мной искренен – доцент, двумя днями ранее подавший заявление об уходе.
Но это в прошлом. Вернемся к мирному рассказу о галереях. Почти все это были мелкие районные галерейки, не имевшие никакого веса. Я посещал их вместе с фотографом, высоким парнем года на три или четыре старше меня. Пока я беседовал с хозяевами галереи, он фотогра-фировал интерьер.
В конце интервью я всегда задавал галеристам один и тот же вопрос: «Какая картина по-трясла вас больше всего?» Не лучший вопрос для интервью – все равно что спросить писателя о любимой книге. Слишком пространная тема. Собеседник наверняка ответит, что любимых книг слишком много, или отделается дежурной фразой. Тем не менее я задавал этот вопрос каждому собеседнику. Отчасти потому, что мне казалось важным спросить об этом у человека, профес-сионально занятого искусством, отчасти в надежде, если повезет, услышать интересную исто-рию.
О картине «Мужчина в такси» мне рассказала гале-ристка лет сорока. Далеко не красавица, но мирные и благородные черты ее лица дарили душе ощущение покоя. Белая блуза с крупным бантом, серая твидовая юбка, черные туфли на высоком каблуке. Когда она ступала по паркету больными с детства ногами, шаги гулко отдавались в зале нестройным звуком, словно кто-то вбивал клин.
Ее галерея на первом этаже одного из зданий в Аояме в основном специализировалась на гравюрах. На дилетанта вроде меня развешанные на стенах работы не произвели особого впечатления, но некий магнетизм ее личности удивительным образом подсвечивал окружающие предметы, и они казались намного ярче, чем в действительности.
После интервью она убрала кофейные чашки, достала из буфета бокалы и бутылку красно-го вина и предложила нам с фотографом, потом налила себе. У нее были молодые руки с тонки-ми пальцами. В подсобке на плечиках висели тренч от «Burbery» и серый кашемировый шарф. На письменном столе лежали стеклянное пресс-папье в форме утки и маленькие золотистые ножницы. Стоял декабрь, и с потолка из крошечных динамиков лились рождественские мелодии.
Она поднялась с места, пересекла комнату и вернулась с портсигаром. Прикурив от длин-ной золотистой зажигалки, выпустила тонкую струю дыма.
Если бы не странный ритм ее шагов, я бы даже не заметил некоторой неестественности ее движений.
– Ну и последний вопрос. Если позволите, – промолвил я.
– Конечно, пожалуйста, – улыбнулась она. – Вы говорите как следователь из телесериала.
Я засмеялся. Вслед за мной засмеялся и фотограф.
– Какая картина потрясла вас больше всего? – спросил я.
Она немного помолчала, задумавшись. Затем, взглянув на меня, затушила в пепельнице окурок.
– Смотря что вы имеете в виду под словом «потрясла». Что значит «потрясла»? Вызвала восторг как художественное произведение? Или шокировала, потрясла в более примитивном смысле слова?
– Не обязательно художественный восторг, – ответил я, – скорее, нечто более физиологи-ческое.