Мои друзья интересуются по-русски – что будет стоить это гостеприимство, я отвечаю им – ничего. Это – Восток. Сидите, пейте, забудьте на пять минут о своей Америке и следите за нашими руками…
А наши с Селимом руки действительно говорят сейчас более выразительно и откровенно, чем наши голоса. За всем этим танцем обольщения покупателя он как бы забывает назвать настоящую цену… А я не тороплю события. Я хвалю кофе, мы перебрасываемся несколькими фразами о ситуации с туризмом в этом году… Руки взлетают почти симметрично, его ладони свободны, движения их плавны, они словно подгребают к себе воду, по которой плывет выгода; мои ладони прикрыты, попеременно заняты чашкой кофе, и – отгоняя мух, – отгребают от себя притязания…
– К сожалению, – наконец замечает он сокрушенно, – тот поставщик, сириец, который добывал мне товар, в прошлом месяце умер… Больше таких вазочек у меня не будет.
Я цокаю языком, качаю головой и выразительно смотрю на часы, приподнимаясь из кресла.
– Ладно, давай совершим сделку! – восклицает хозяин. – Триста сорок пять долларов будет достойной ценой этой редчайшей вещи!
Я согласно киваю…
– Пятьдесят пять долларов, – говорю я негромко, – будет достойной ценой этой безделице. Для цветов она мала, для зубочисток – велика. Так, вазочка для двух карандашей.
Он фыркает, воздевает руки, откидывается в кресле, взывает к сочувствию моих, ни бельмеса не смыслящих в иврите, американцев…
Тут мои приятели начинают выяснять – что происходит и о чем мы так увлеченно говорим с хозяином лавки на иврите? Выяснив суть вопроса, они бормочут, что я веду себя неприлично. Они шокированы. За эти двадцать минут они успели уже кротко и бесхитростно купить себе по браслету, или по шкатулке, или еще какую-нибудь туристическую дребедень, которую изготовляют не на Малой Арнаутской, но тут, за углом, все на той же Виа Долороза…
– Я думал, ты – серьезный человек, понимающий красоту вещи… – удрученно говорит Селим. – Ты же просто развлекаешься…
– Ничуть, – возражаю я. – Я собралась купить эту, бесполезную в доме, вещицу. Она торчит здесь три года, вон как запылилась… Могу даже поднять цену до шестидесяти.
– Положи хотя бы триста! – вспыхивает он. – Нельзя в грош не ставить человеческий труд!
– О'кей, – я делаю паузу, допиваю кофе… с улыбкой возвращаю пустую чашку юному хозяйскому племяннику, вздыхаю и говорю. – Я понимаю, у тебя проблемы… ты должен платить за товар… оборот сейчас не тот… туристов мало… Я бы подняла цену до семидесяти долларов – замечательная цена за действительно тонкую работу, за эту вазочку, конечно, не позапрошлого века, куда там, но лет двадцать назад ее-таки сработал способный паренек. Беда только в том, что она мне совсем не нужна, и ты мне сейчас помог это осознать. Спасибо тебе…
Я поднимаюсь, мои американские приятели тоже растерянно поднимаются, понимая, что гостевание в гигантской, набитой обольстительным старьем, пещере подошло к концу…
– Так ты что, так и не купила эту жестянку? – спрашивает меня глава семьи. – Давай я куплю ее, а то неудобно…
– Заткнись… – цежу я сквозь улыбку… – Не мешай мне…
– Хорошо! – решительно объявляет хозяин пещеры, глава разбойной банды. Его глаза уже отметили движение заскучавших американцев, накупивших все свои сувениры и сейчас готовых тронуться по Виа Долороза дальше, уводя меня с собой… – Хорошо. Я вижу, ты и впрямь прикипела к этой вещи. Знаешь что? Я хочу сделать тебе невозможный подарок. Бери ее за сто пятьдесят долларов и празднуй неделю такую удачу!
Я ахаю, качаю головой, всплескиваю руками… Беру в руки и вновь разглядываю выдолбленные кропотливым резцом глазки на павлиньем хвосте, опоясывающем серебряное брюшко маленького рукотворного шедевра…
– Да-а-а… – вздыхаю я… – Жаль, надо идти… Мы не договорили… Но мои друзья, видишь, торопятся…
Еще бы, конечно, он видит, что американцы уже высачиваются из дверей на улицу…
– Знаешь что? – говорю я, открывая сумку и доставая оттуда расческу, чтобы неторопливо провести ею по волосам… – давай я тебе сделаю невозможный подарок? Вот тебе восемьдесят долларов, это все, что у меня есть, и празднуй такую удачу целый месяц.
– Давай я куплю ее, а то неудобно…
– Заткнись… – цежу я сквозь улыбку… – Не мешай мне…
– Хорошо! – решительно объявляет хозяин пещеры, глава разбойной банды. Его глаза уже отметили движение заскучавших американцев, накупивших все свои сувениры и сейчас готовых тронуться по Виа Долороза дальше, уводя меня с собой… – Хорошо. Я вижу, ты и впрямь прикипела к этой вещи. Знаешь что? Я хочу сделать тебе невозможный подарок. Бери ее за сто пятьдесят долларов и празднуй неделю такую удачу!
Я ахаю, качаю головой, всплескиваю руками… Беру в руки и вновь разглядываю выдолбленные кропотливым резцом глазки на павлиньем хвосте, опоясывающем серебряное брюшко маленького рукотворного шедевра…
– Да-а-а… – вздыхаю я… – Жаль, надо идти… Мы не договорили… Но мои друзья, видишь, торопятся…
Еще бы, конечно, он видит, что американцы уже высачиваются из дверей на улицу…
– Знаешь что? – говорю я, открывая сумку и доставая оттуда расческу, чтобы неторопливо провести ею по волосам… – давай я тебе сделаю невозможный подарок? Вот тебе восемьдесят долларов, это все, что у меня есть, и празднуй такую удачу целый месяц.
– Ну, ты идешь? – зовут меня с улицы.
– Эх!!! Восемьдесят пять!!! – кричит он в азарте, делая знак племяннику, чтобы хватал, разменял, бежал давать сдачи, заворачивал, провожал…
И сам выводит меня из пещеры, с резных обшарпанных дверей которой свисают платки и тканые галабии, и крошечные, гроздьями, тамбурины, и распятия на любой вкус и для любых конфессий… И минуты три еще смотрит, как в солнечном мареве улицы я догоняю своих спутников и в сердцах выговариваю за нетерпение, за то, что не дали мне выторговать еще пять долларов, – немалые, между прочим, деньги… И над всеми лавками Виа Долороза восходит воплями, причитаниями, уговорами, проклятьями, восклицаниями, смехом и воркованием гомон восточного торга…
* * *
Однажды, прокрутившись на базаре часа три, Верка заработала почти целый рубль и немедленно ринулась к старухе-старьевщице… Та сидела на своем брезентовом складном стуле (позже, когда Вера стала выезжать на этюды, она купила себе такой в художественном салоне), гоняла мух и, подпирая обеими ладонями свой толстый живот, лениво оглядывала базарную площадь перед собой.
Тут Верка выяснила, что одну из двух вожделенных открыток кто-то уже увел. Она перевернула и перетрясла всю жестяную коробку со старыми открытками: дамы с вуалями на берегу «Средиземнаго» моря, Ницца на горах… полуголая девушка у Бахчисарайского фонтана, предлагающая изгиб обольстительного бедра в дымчатых шальварах… пытаясь как можно точнее описать старухе – что ищет… пока наконец та не припомнила, что утром открытку с каретой купила какая-то девочка: «А я и не посмотрела на нее… вот, как ты… все вы похожи…»
Вторая, с волооким высоколобым красавцем, безвольно свесившим прекрасную кисть руки с плетеного кресла, была на месте…
На грязно-желтом, с жирными пятнами, обороте написано: «Валентин Серов. Портрет художника Исаака Левитана»…
…Словно ей вручена была повестка с указанием личности для безошибочного опознания: вот такой он должен быть, не пропусти! И она не пропустила. Приволокла его домой со Сквера, как раз в тот день, когда уехала мать.
Его била проститутка, пинала ногами; разбегалась для силы и пинала попеременно то правой, то левой ногой под дых. Он лежал на земле, за дощатым киоском летнего кафе, закрывая голову руками и тихонько смеясь, а может, икая от побоев. Кто-то издали крикнул:
– Маргоша, брось его! Вон милиция!!!
Она пнула еще разок, для утверждения своей победы, и, оглядываясь по сторонам, потрусила к выходу из Сквера.