Когда-то парк был ухожен и приветлив, сейчас никто за ним не смотрел – повсюду между деревьями разрослись кусты самовольной неряшливой мальвы, белой, розовой и бордовой, сообщая нечто вульгарное и веселое этому благородному саду. Изящная деревянная беседка в глубине зеленой чащи совсем обветшала…
Больничные палаты – некогда большие залы с высокими потолками – поделены были фанерными перегородками, доходящими почти до потолка. В каждом таком отсеке стояло по две кровати. На соседней койке лежала девочка лет четырнадцати, Нурия, дунганка… Вера впервые слышала о такой нации, и временами исподтишка рассматривала ее красивое, чуть припухлое лицо, с раскосыми черными глазами. Была она нетороплива и уже по-взрослому плавна в движениях, и страшно смущалась на ежеутреннем осмотре, когда палаты обходил врач, молодой узбек, в своем белоснежном халате и высокой крахмальной шапочке похожий на принца из восточной сказки. Он присаживался боком на кровать, говорил с девочками ласково, руки его были мягкими, теплыми. Он прослушивал легкие, для чего надо было задирать рубашку. Вера-то ничего, не особенно стеснялась, хотя грудь у нее уже набухала и побаливала, а вот Нурия становилась пунцовой, лоб ее обсыпали бисеринки пота, глаза наполнялись слезами, и после осмотра она еще с полчаса лежала, уткнувшись лицом в подушку и тихо плакала, словно ее кто-то страшно обидел…
Город все потряхивало, и уже дважды на рассвете детей, закутанных в одеяла, выводили в парк – пережидать толчки… Деревья под серым небом стояли мрачным сказочным лесом, и казалось, что главная опасность придет вовсе не из-под земли, а оттуда, из чащи…
Дядя Миша являлся исправно через день, трезвый и чистенький, оживленный, словно обрадованный, что он кому-то нужен; втерся в доверие к главврачу Сильве Валентиновне, обаял медсестру Анжелу, молодую полную армянку, хохотушку, и выпросил, чтобы Вере, когда спадет температура, разрешили выходить гулять… И вскоре они с дядей Мишей гуляли по парку и сидели в беседке, под трухлявой крышей, ронявшей на полусгнивший деревянный пол снопы веселого оранжевого света… Смотри на блики, сказала она ему, видишь, сколько в них оттенков? Там есть и синий, и зеленый, и красный…
Она могла часами рассматривать вещество цвета на любой поверхности.
–…и фиолетовый… – пробормотала себе…
– Веруня, – сказал он однажды задумчиво, – нужен английский.
– Кому? – спросила Вера. С прошлого года она проходила этот мерзкий мяукающий ситдаунплиз, который выучить было невозможно и незачем. И вообще, он что, с ума сошел – тут каждый день трясется земля, и дома приплясывают как пьяные…
– Тебе, – ответил он. – Когда-нибудь очень пригодится, и вообще, когда-нибудь, когда все мы станем свободными, будет просто неприличным не знать языков.
Она внимательно присмотрелась к нему… Свободными? Да что он, словно не вышел еще из лагеря… Вроде как трезвый… Обычно, когда он начинал нести такую вот ахинею, она подозревала, что он где-то уже добыл и наклюкался.
– Будем учить, – сказал он. – Мы с тобой каждый день будем запоминать одну фразу, хорошо?
Одну, подумала она, это еще ничего. Лишь бы он приходил, и никуда не делся, и в запой не ушел в этом каждодневном трясучем ужасе.
– I'm happy, Vera, that I have met you in my life…
По его высокому лбу метались солнечные зайчики. И вся беседка, с дощатой прохудившейся крышей, была исхлестана мечущимся сквозь листву деревьев разноцветным солнцем.
– Я счастлив, Вера, что повстречал вас в своей жизни… – проговорил он. – Повтори…
Впоследствии она повторяла в разных интервью: мировоззрение мое сформировали трое мужчин, которые встретились мне в жизни в разное время: алкоголик-отчим, рано погибший друг, и еще один человек, с которым мы до сих пор о многом не доспорили…
…Сюда, со второго этажа больницы, иногда слабо доносился детский плач…
Вера спросила как-то Анжелу – а кто там, на втором этаже, содержится? Анжела округлила глаза и велела никогда больше об этом не спрашивать.
–…и фиолетовый… – пробормотала себе…
– Веруня, – сказал он однажды задумчиво, – нужен английский.
– Кому? – спросила Вера. С прошлого года она проходила этот мерзкий мяукающий ситдаунплиз, который выучить было невозможно и незачем. И вообще, он что, с ума сошел – тут каждый день трясется земля, и дома приплясывают как пьяные…
– Тебе, – ответил он. – Когда-нибудь очень пригодится, и вообще, когда-нибудь, когда все мы станем свободными, будет просто неприличным не знать языков.
Она внимательно присмотрелась к нему… Свободными? Да что он, словно не вышел еще из лагеря… Вроде как трезвый… Обычно, когда он начинал нести такую вот ахинею, она подозревала, что он где-то уже добыл и наклюкался.
– Будем учить, – сказал он. – Мы с тобой каждый день будем запоминать одну фразу, хорошо?
Одну, подумала она, это еще ничего. Лишь бы он приходил, и никуда не делся, и в запой не ушел в этом каждодневном трясучем ужасе.
– I'm happy, Vera, that I have met you in my life…
По его высокому лбу метались солнечные зайчики. И вся беседка, с дощатой прохудившейся крышей, была исхлестана мечущимся сквозь листву деревьев разноцветным солнцем.
– Я счастлив, Вера, что повстречал вас в своей жизни… – проговорил он. – Повтори…
Впоследствии она повторяла в разных интервью: мировоззрение мое сформировали трое мужчин, которые встретились мне в жизни в разное время: алкоголик-отчим, рано погибший друг, и еще один человек, с которым мы до сих пор о многом не доспорили…
…Сюда, со второго этажа больницы, иногда слабо доносился детский плач…
Вера спросила как-то Анжелу – а кто там, на втором этаже, содержится? Анжела округлила глаза и велела никогда больше об этом не спрашивать. Ни-ког-да!
– Почему? – спросила девочка.
– По кочану! – ответила медсестра. То, что та не рассмеялась, не прыснула – она была страшно смешлива, – Веру насторожило еще больше.
На другой день она повстречала в парке главврача Сильву Валентиновну. Похоже, что та просто гуляла, без всякой цели. Это Веру удивило – в ее представлении врач всегда куда-то должен бежать, торопиться. А тут главврач явно прогуливается, да еще с букетиком листвы, тщательно подобранной по цвету.
Всем пациентам старше десяти лет Сильва Валентиновна говорила почему-то «вы». И сейчас она приветливо окликнула девочку: «Гуляете, Верочка? Скоро выпишем…» – подобрала, наклонившись, крупный блестящий желудь на черенке, с крепко нахлобученной на голову коричневой пузырчатой кепкой.
– Нравится? – спросила она. Вера кивнула, машинально взяла протянутый Сильвой Валентиновной желудь, и некоторое время смотрела ей вслед…
Догнала ее и пошла рядом…
– Сильва Валентиновна, – спросила она, – а кто там плачет на втором этаже?
Главврач остановилась, внимательно посмотрела на Веру, сказала просто и грустно:
– Я могу вам, Вера, сказать, но прошу, чтобы никто больше об этом не знал… Вообще-то наша больница – для детей с врожденными дефектами… Ведь не все рождаются здоровыми, нормальными, вот, как вы… Многие из них безнадежны… и живут здесь все время, пока… Понимаете, не все родители могут держать такого ребенка дома…
– И они… умирают? – спросила Вера, глядя на нее во все глаза…
– Рано или поздно… Никто из них не жилец… А многие показались бы вам просто страшными… Так что прошу вас держать это в тайне…
Вот еще! В тайне… Надо было немедленно придумать, как пробраться туда, на второй этаж! Этим же вечером она подговорила Надьку, десятилетнюю дочь уборщицы, которая в каникулы болталась по коридорам больницы, помогая матери таскать ведра и швабру, осуществить экспедицию на второй этаж.