Она и сейчас спросила – на что же тот переключился?
– На камушки, – ответил Леня.
– На… камушки? – удивленно переспросила она. Они ехали в лифте – зеркальном, но уже обоссанном. Леня расхохотался и подмигнул: – Да-да… Верочка, ну-ка, как вы себе представляете эти камушки? Ну-ка?
Явно ждал, когда она сморозит какую-нибудь глупость.
– Идите на фиг, – сказала она добродушно.
* * *
…Сквозь окно столовой видно было, как на лоджии наклонялась над гладильной доской совсем еще молодая жена часовщика. Сам он был уже в преклонных годах, хотя отлично держался – худой, подтянутый, одетый в спортивный импортный костюм. Судя по всему, и в молодости увлекался спортом: в проеме двери, ведущей в столовую, заставленную громоздким румынским гарнитуром, видна была на стене увеличенная коричневатая фотография, из довоенных, добросовестных, – длиннорукий длинноногий молодой человек в теннисках, с ракеткой на плече, стоит в белых трусах и майке, неулыбчиво смотрит в объектив…
Он сам открыл им дверь и был довольно любезен, – приветливым его никак нельзя было назвать… По ходу дела Вера поняла, что Леня когда-то оказал ему услугу, очередную в ряду бесчисленных услуг, которые он оказывал походя, словно не замечая, самым неожиданным людям.
– Проходите в столовую, – пригласил хозяин, указывая направление левой рукой в перчатке телесного цвета, – некомплектной рукой, всего с двумя пальцами. Этими пальцами он и взял, как пинцетом, протянутый Леней кулон, положил его на правую ладонь, молча осмотрел…
– Ну что ж… – сразу сказал он… – Это «Лонжин», швейцарская фирма… Часики на анкерном ходу, между прочим…
– Значит, они серебряные? – спросила Вера. Часовщик улыбнулся одними губами… впервые поднял на не глаза. Несколько секунд они так смотрели друг на друга. Он – удивляясь. Обычно мало кто выдерживал его прямой немигающий взгляд. Девушка смотрела на него спокойно, внимательно, не отводя глаз. Черным гвоздиком в серую радужку вбит зрачок.
На пороге лоджии показалась жена часовщика со стопкой наглаженного белья, поздоровалась, прошла в соседнюю комнату.
– Они платиновые, – наконец проговорил хозяин негромко.
Леня присвистнул, рассмеялся:
– Ну надо же! Юрий Кондратьич… а вот эти стеклышки вокруг…
–…это небольшие, но хорошей огранки бриллианты… А вот почему часы не идут… сейчас увидим… – Он поднялся, отошел к столику у окна, впритык стоящему к подоконнику, заставленному разными жестяными и картонными коробочками, придвинул старый табурет и натянул на голову какой-то стаканчик на резинке, прилаживая его к глазу…
Несколько минут прошли в тишине, нарушаемой только тихим позвякиванием часовых инструментов о плоскую тарелочку…
Вера с Леней молча оглядывали этот небедный дом, лишенный, впрочем, малейшего отпечатка хозяйских привычек, любовей, интересов, душевного тепла… если б не стол с инструментом у окна…
Жена Юрия Кондратьевича вышла из кухни, поставила на полированный журнальный столик угощение – ляган с тремя изобильными, только что ополоснутыми водой, кистями черного винограда; вышла опять на лоджию и, перегнувшись, стала кричать во двор: «Ко-остя! Ко-остя! Обедать, уроки делать!» – снизу что-то неразборчиво, но своевольно канючил невидимый Костя…
…Наконец часовщик поднялся, подошел к гостям, двумя пальцами держа и чуть раскачивая на цепочке кулон.
– Вот и все, – сказал он, – всего-то навсего почистил механизм, продул его… Идут как новенькие…
– Юрий Кондратьич, вы – волшебник! – воскликнул Леня.
– Мне бы хотелось как-то отблагодарить вас!
– Да что вы, – снисходительно усмехнулся хозяин, – это такая чепуха… – И протянул кулон Вере:
– Носите на здоровье! Они вечные… Наверное, память?
– Да… – сказала она… – да, мне их оставил… отец! Впервые в жизни она назвала дядю Мишу отцом, и не знала – что заставило ее произнести эту фразу в чужом, отчего-то тягостном ей, доме, который она сейчас покинет навсегда.
Спросила – где туалет, поднялась и вышла…
Леня все восхищался мастерством хозяина, повторял, что для него в жизни важнее всего – уровень мастерства, которым человек владеет…
– Берегитесь, – проговорил Юрий Кондратьевич, предостерегающе поднимая инвалидную руку в перчатке. – Это не лучшая шкала для определения человеческих качеств. А что, – спросил он, – чем, кстати, занимается эта серьезная девушка, и каков уровень ее мастерства?
Леня широко улыбнулся, снял очки и, протирая их своим, как говорила Вера, «вечно-безупречным» платком, сказал:
– Она – художница! И очень талантливая… Но это как раз тот случай, когда бы мне хотелось, чтоб она была просто…
Вернулась Вера, и Леня не закончил фразы. Он тоже поднялся – попрощаться…
Когда за гостями захлопнулась дверь, из кухни вышла жена часовщика…
– Не могу загнать его обедать, – сказала она…
– Пусть бегает! – отозвался муж хмуро…
– И виноград совсем не ели… А чего ты такой вздрюченный? – спросила она…
– Я?! Ты что, сдурела?
– Да я же вижу… Это – знакомые были?
– Парень знакомый, а девица… Вроде я когда-то ее встречал…
– Ну-ну… – сказала жена…
Он стоял у окна и смотрел, как по двору идут эти двое, оживленно переговариваясь, – оба высокие, легкие… хорошая пара! – и чего это Леня так церемонен с этой неулыбой?…
– Где-то определенно встречал!.. – пробормотал он. – Вот черт! У меня ж память, как оса – ни за что не отстанет… Во всяком случае, кого-то она мне страшно напомнила… Буду мучиться теперь – кого?
* * *
«…и в сущности, странно, что ни маму, ни папу я отчетливо не помню – (правда, у тети Жени, покойницы, вытащил из альбома фотографию: все мы встречаем Новый, 34-й год у нас дома. Там все скопом за столом, мама – вполоборота, но виден все же кулон на шее! А папу почти заслонила соседка наша, Елена Серафимовна…) – но почему-то прекрасно помню приехавшего из Ленинграда в гости хирурга, который принес с Алайского арбуз и сказал: „Сейчас мы его пропальпируем… Скальпель мне!“… И так смешно топорщил усы и жмурился, как большой кот… Помню и дядю Сашу, художника, дядю Сашу Волкова. Может, потому, что он так чудно всегда одевался, как испанский гранд – берет, короткие панталоны, короткий плащ… Кажется, мама втайне считала его немножко шутом. М-да… картины шута сейчас не укупишь. Интересно, куда канули наши, которые он дарил родителям? И на чьей стене, в каком доме висит сейчас папин портрет?… Да, вспомнил – на праздник в тот год еще приехал инженер Грабовский! Гениальный Грабовский, память о котором испарилась, словно его и не было! И никому сейчас неведомо, что здесь, в Ташкенте, – можно сказать, за углом, – проходило испытание „телефота“ – первой в мире телевизионной установки, им изобретенной… Кажется, он и крылья изобретал… – могучий Икар, сломленный болезнью позвоночника…
Таинственный лес человеческой памяти… Впрочем, моя память изрядно порушена зеленым змием… Что еще не заросло, не повалено? (Вспоминай, вспоминай, вот встретишься с ними совсем уже скоро, и надо будет узнавать-обнимать-привыкать заново… да наверное, как-то по-другому уже привыкать?)
Так вот, помню то, последнее, с папой, лето в кишлаке Гай-рат… Я гуляю один по крутым пыльным улочкам… а навстречу – незнакомый узбек, улыбается, берет меня за руку, открывает калитку.