Бегает туда-сюда по коридору и топочет, топочет! Будто ей плевать на благочинность.
А я был смирным мальчиком. У нас с папаней разговор короткий: сиди тихо, говно, и луч-ше за шкафом. Я поэтому очень удивился такому грохотанию. И что ее не колотят за это. Моя мать ей говорит: «Золотко, дытынко, куды ж ты бижыш? Взмокреешь, як ота гуска!»
А та заливается: «Это не я, это моя радость хочет бегать!»
…Я, знаете, может, и всю свою жизнь перепахал, потому что она была перед глазами. Сво-бодная, дикая… другая! Может, я так стремился избыть свое пугливое детство, выкорчевать его из себя, раздавить, как червяка…
Да… Смешно, а я ведь так разволновался, когда вы позвонили и предложили встретиться… Подумал: вдруг что-то нашли, вдруг… какие-то новости. Хотя что уж там – четыре года прошло, чему там найтись… Но я, убейте, не понимаю, не по-ни-маю!!! Положим, тело исчезло… Но мотоцикл, мотоцикл ведь не рыбка, чтоб в океан уплыть! А?! Он же, блядь, желе-е-езный! Его что – рыбы съели?! Дельфины его одолжили – покататься?!
…Извините… Все в порядке. Месье… не волноваться! Все о’кей… все о’кей… Бывает… Потерял управление…
Так надеялся услышать от вас что-нибудь новое… А пиво – коварная штука, господин Керлер… господин Роберт Керлер, это просто удача, что вы по-русски говорите. Прямо не знаю, что бы я иначе делал… Волком бы выл… Да, а пиво… его пьешь, как воду, а потом оно тебе ду-шу выворачивает… Лучше уж сразу чего покрепче хлобыстнуть.
Я вот точно знаю, что сегодня с этого пива хрен усну. Буду лежать, как бревно, в темноту пялиться, а закрою глаза – она, пятилетняя, по коридору топочет, прямо из зеркала мне навстре-чу выбегает: лоб вспотевший, рот зубастый, и от хохота аж звенит вся:
– Это не я, не я! Это моя радость хочет бегать!
4
Вот крупным планом две игрушки.
Первая: Дюймовочка. Таинственная пленница железного цветка. Для того, чтобы вызво-лить ее кисейный образ из темницы, надо нажимать и нажимать до онемения большого пальца пятачок металлического шприца. Пружина приводит в действие круг, лепестки на нем раскры-ваются, начинают с натужным жужжанием вращаться быстрее, быстрее, сливаясь в мерцающую пелену. А сквозь нее видна сидящая внутри малютка из невыносимо грустной, несмотря на сча-стливый конец, сказки Андерсена…
Она ждет, подогнув невидимые озябшие ножки под красной юбкой. Ведь только прекра-тишь давить на пружину, как цветок вновь скрывает узницу. Скорее, скорее освободить ее! Ото-гнуть железные, тупо захлопнутые лепестки!
Но сломанный цветок являет бездарно раскрашенную болванку пластмассовой куколки. И сколько ни ломай очередную купленную папой игрушку в надежде обнаружить внутри цветка настоящую Дюймовочку, там оказывается все то же: пшик, дешевка.
Вторая игрушка – акробат на турнике. Приводится в движение – как швейная машинка Полины – поворотом бокового рычажка. Синий костюм, целлулоидная физиономия с идиотской, но отважной улыбкой. Этот молодчик открыт всем и каждому и готов крутиться с утра до вечера, пока у тебя рука не устанет. Рычажок неутомимо повизгивает. Акробат поднимается на вытянутых руках, кувырк – и он уже под перекладиной, и вновь готов к рекордам.
– Нюта-а-а, ты б трошки видчепылася вид тои железяки визгучей!
Это новая нянька Христина, племянница дворничихи Марковны. Она приехала из Пирново и села Марковне на шею. Нюта представляет, как, выйдя из вагона, Христина мгновенно вскакивает верхом на шею Марковне и погоняет, погоняет, свесив толстые ноги ей на грудь.
Христину папа придумал позвать, чтоб она подменила «нашу дорогую Полину», пока той режут в больнице живот и достают оттуда какие-то камни.
Христина огромная снизу, с маленькой глупой головой.
Христина огромная снизу, с маленькой глупой головой. Как будто ее тело поторопилось отрастить себе разлапистые ноги, ухватистые руки, запастись увесистой задницей… А пригля-дывать за всем этим богатым хозяйством посадили на плечи плоскую кочерыжку с туго завязан-ным куколем на затылке и никогда не закрывающимся ртом. И вот этот рот извергает певучую глупость на том языке, который Маша называет «суржиком».
– Марькирилна, та чого ж вона усэ ливою мастачить? У нэи права рука, бачу, ни до чого нэ годна.
Интересно, – вот Полина вроде умная и книжки так быстро умеет читать, чего совсем пока не умеет Нюта. Спрашивается: к чему ж она, дура старая, камней наглоталась?
– Нюта – левша, ничего не поделаешь, Христина.
Такой ребенок. Я попрошу вас не акцентировать на этом внимание.
Ма уводит Христину в кухню – якобы дать хозяйственный наказ. На самом деле будет сей-час шепотом учить, как ей, Христине, вести себя с «ребенком». Ребенок сложный, неуправляе-мый, не способный сосредоточиться. Вернее, способный сосредоточиться сразу на пяти заняти-ях. Сейчас Нюта продолжает крутить визгливую ручку игрушечного турника, одновременно попинывая левой ногой тряпичного Арлекина с дивной красоты фарфоровой веселой головой.
Он куплен недавно в Центральном универмаге, на углу Крещатика и Ленина, в отделе «Играшкы». Костюм его, папа сказал, – «венециянский», – из двух половин: одна – темно-синий атлас, другая – желтый бархат.
И это привело девочку в страшное возбуждение.
– Неправильно! – сказала она Маше. – Купи наоборот! Синий – на другую сторону!
– У вас есть наоборот сшитый? – спросила Маша сдобную и румяную, как кукла, продав-щицу. – Моя дочка почему-то хочет, чтобы синей была левая половина.
– А какая разница? – раздраженно спросила румяная кукла. – Берите этого, смотрите, какой гарный хлопэць!
Но Нюта вырвала руку из Машиной, затопала ногами, исступленно, горько повторяя:
– Неправильно, неправильно!!!
– Балуют детей, потом сами всю жизнь плачуть, – сказала продавщица с осуждением.
Арлекина все же купили. Зачем?! Вывернутый наизнанку лгун, притворяга, оборотень! Еще допытаться надо – кто и для чего его сюда прислал. Бить его, пока не признается!
– Нюточка, я на работу пошла! – кричит из коридора Маша. Она уже в плаще и шляпке.
– Иди… – не оборачиваясь, девочка продолжает зафутболивать Арлекина под диван.
Она никогда не звала Машу мамой, хотя Анатолию в первый же день радостно и легко сказала: «папа!». Иногда бывали периоды, когда она говорила Маше «Ма», – как тысячи детей зовут своих матерей. Но та не обольщалась – это был всего лишь первый слог ее имени.
Дверь хлопает, Христина основательно и последовательно запирает ее, дважды проворачи-вая ключ, вешает цепочку и внимательно осматривает внушительную дубовую поверхность – не пропустила ли еще какой замок, запор, задвижку? Через минуту возникает на пороге детской.
– Та-а-ак, – отмечает она. – Чи тут банда Петлюры гуляла, чи дивчина живэ?
Не получив ответа, с минуту наблюдает за действиями ребенка.
– Значить, не трамвируваты вас, Анна Анатольевна… – И вдруг говорит другим голосом: – Йды-но сюды, уёбище!
О, вот это уже интересно! Христина вдруг заговорила тем чудным, обворожительным язы-ком, каким общались «шоферюги с молокозавода». Назывался он: «отойди-немедленно-от-окна-не-слушай-эту-гадость!».
Когда ранним утром охранник разводил тяжелые створы грязно-серых железных ворот мо-локозавода и десятки желтых цистерн с рисованным красным тавром на боку выползали со дво-ра на улицу и толпились в заторе, протяжно и восторженно, как коровы, мыча, – тогда окрестно-сти улицы имени борца революции Жадановского – бывшей Жилянской – оглашались цветистыми, как салют, взрывами особого шоферского разговора, непонятного, но очень реши-тельного.