Ему будет хорошо.
Он вскочил с кровати, присел на корточки перед спящим щенком, потрепал его за ухом.
В этом непринужденном бесстыдстве есть что-то от языческих статуй, подумала она, – об-наженный юноша-пастух с собакой… Вслух сказала:
– Конечно, возьми. Это хороший итальянский пес. Ему положено жить в Падуе…
– А как мы его назовем? – спросил он.
– Кутя. Он поднял брови:
– Как? Кутио?
– Ну, приблизительно… А сейчас, дорогой, иди… Пора.
– Хочешь, я попрошу Марио, он меня подменит? Я могу остаться с тобой до утра!
– Нет! – сказала она твердо. – Я устала, милый. Тебе лучше уйти.
Он не возразил больше ни словом. Молча оделся, подошел к ней и, запустив обе ладони в ее волосы, несколько мгновений напоследок любовался ими, встряхивая, пересыпая на паль-цах… Наклонился и кротко, медленно поцеловал ее – в голову, в глаза, в губы – одним касани-ем…
– Ты красива, как Юдифь Джорджоне…
– Меня скоро не будет! – вдруг сказала она.
– Я знаю, ты утром уезжаешь. Мы увидимся еще когда-нибудь?
– Нет, мой мальчик…
– Скажи мне что-нибудь по-русски…
Она засмеялась, взяла в пригоршню его колючий подбородок, сжала. Скользнула указа-тельным пальцем по линии верхней, «уленшпигельской» губы… Подумала мельком, что, если б у нее был сын, а не дочь, возможно, она была бы нежной матерью…
– Все хорошо, – сказала она шепотом, – они умирают…
И он тихо засмеялся в ответ.
…Под утро ей приснилось, что она забыла, как Миша смеется. Во сне она силилась вспом-нить эту его характерную гримаску – полуудивления-полувосторга, которая всегда появлялась на губах до первого раската смеха… но все разваливалось, не получалось, Миша отворачивал-ся…
Внезапно короткая и острая вспышка ужаса опалила ее: она поняла, что уже умерла, и са-мым верным доказательством было то, что она забыла, как Миша смеется. Ей так и намекали ка-кие-то темные люди, она во сне называла их служителями, что вот, видите, подтвердить свою благонадежность вы не можете, так что пройдемте, пройдемте… и тянули к ней вежливые, но твердые руки, а она цеплялась за косяк и умоляла дать ей минуту, она представит, докажет, сию минуту…
Ей говорили, что отныне она будет женой Антоши, – но он же мне брат! – с ужасом возра-жала она, – ничего-ничего, это раньше он был брат, а теперь, когда вы оба очистились, вы може-те стать мужем и женой…
…Мишино бледное лицо таяло в сыром тумане, он поворачивался к ней спиной, уходил по мокрым деревянным мосткам, балансируя для равновесия руками, как в школе ходил в спортзале по снаряду «бревно»…
Вода поднималась и доставала уже до края мостков…
Миша уходил, бросал ее, он пожелал остаться ей чужим в этом обреченном городе, вернее, таинственном городе обреченных, на летучем острове в лагуне.
В темноте она потянулась к телефону и почти ощупью набрала знакомый номер.
– Юрик, – проговорила она, когда наконец сняли трубку, – и все-таки я уверена, что это – туберкулез.
– Где ты? – крикнул он. – Который час? Откуда ты звонишь?
– Но согласись, что это очень смахивает на туберкулез, – настойчиво повторила она.
Он помолчал. Прокашлялся со сна, сказал тихо:
– Что ты вытворяешь? Тут Мишка сходит с ума. Говорит, ты прислала какой-то пошлый прогулочный факс, как будто тебе плевать на…
– Ничего, завтра я вернусь, и жизнь опять будет прекрасна… Можешь сказать ему о тубер-кулезе. Он будет потрясен.
– Ты помнишь, о чем мы договорились? – спросил Юрик.
– Не волнуйся, помню. В понедельник, в восемь. А ты-то все понял? Утром звонишь Мише и сообщаешь эту неприятную новость насчет…
–…туберкулеза, – угрюмо повторил он.
– Молодец, пятерка! И повесила трубку.
…Она уезжала на катере в аэропорт. Оглядывалась и смотрела на шлейф Венеции за пле-чом, на вздымающиеся в небо фанфары печных труб.
По лагуне было разлито кипящее золото утра, и пар поднимался от воды к белому сияю-щему горизонту.
Она уезжала.
Надо было дожить отпущенное ей время, как доживал этот город – щедро, на людях. В трудах и веселье.
Несколько торопливых слов любви…
Софье Шуровской
Альков навсегда останется самым важным сюжетом литературы.
Л. Н. Толстой
Область слепящего света
Она опоздала к открытию международной конференции, о которой должна была дать ма-териал в «Вестник университета». В зале было темно: докладчик показывал слайды, слева от светящегося экрана угадывался смутный силуэт, и голос бубнил – запинающийся высокий голос легкого заики.
Когда глаза привыкли, она спустилась по боковому проходу к сцене и села в кресло второ-го ряда.
«Вот, опоздала… – думала она, безуспешно пытаясь вникнуть в какую-то схему на экра-не, – из выступлений на открытии можно было бы состряпать материал, теперь же придется вы-сидеть несколько докладов вроде этой тягомотины. И где раздобыть программу, чтобы как-то ориентироваться в темах и именах; кто, например, этот зануда?»
Показывая что-то на экране, докладчик слегка подался вправо, и в области света неожи-данно возникло лицо, вернее, половина лица, всегда более выразительная, чем банальный фас: высокая скула, правильная дуга брови и одинокий, нацеленный прямо на нее, молящий о чем-то глаз. Несколько секунд рассеченное лицо персонажа мистерии качалось и смотрело, смотрело на нее с пристальной мольбой, затем отпрянуло и погасло…
Этот мгновенный блиц лунного полулица ослепил ее такой вспышкой любовной жалобы, словно ей вдруг показали из-за ширмы того, кого давно потеряла и ждать уже зареклась.
Она отшатнулась и слепыми руками стала ощупывать ручки кресла, будто надеялась ухва-тить смысл того, что с ней сейчас стряслось. И несколько минут пыталась унять потаенную дрожь колен, бормоча: «Да что это!.. Да что ж это, а?!», пока не поняла, что бессильна, что уже не имеет значения, кто он, чем занят, свободен или нет и куда исчезнет после того, как в зале зажжется свет.
Зажегся свет, объявили перерыв.
Он оказался невысоким неярким человеком средних лет. Все это не имело уже никакого значения, как и ее удивление по поводу его скромной внешности, столь отличной от того траги-ческого полулика, что был предъявлен ей в темноте.
Она подошла туда, где его обступили, уточняя и доспоривая по докладу, коллеги, задала спешно слепленный вопрос. Он рассеянно кивнул ей, договаривая что-то маленькому толстяку аспиранту, и вдруг резко оглянулся, ловя обреченным взглядом ее лицо. Она пошла к выходу, спиной чувствуя, как торопливо складывает он в папку материалы доклада, ссыпает слайды в пенал и бросается следом.
И с этой минуты все покатилось симфонической лавиной, сминающей, сметающей на сво-ем пути их прошлые чувства, привязанности и любови – все то, чем набиты заплечные мешки всякой судьбы…
Он нагнал ее в фойе, у гардероба:
– Простите, н-не расслышал ваших…
– Неважно, я только хотела уточнить…
– Позвольте, я п-помогу вам пальто…
– Да не надо, спасибо, нет, постойте, там шарф в рукаве, шарф…
Ее растерянные руки, не попадающие в рукава поданного им пальто, и его беспризорные руки, неловко коснувшиеся (ах, простите! – обморочное оцепенение обоих) ее груди…
Если она не торопится, он мог бы ответить на ее вопрос о…
К сожалению, она торопится, очень, абсолютно неотложное дело: обещала сегодня матери исправить подтекающий кран на даче…
– Кран?! Да я сейчас же… Господи, какие п-пустяки! Я мигом все устрою.