Только пришли и не успели привязаться, как тут же ушли на учение.
Проживу ли я еще пятьдесят лет? Хочется прожить, хотя бы для того, чтоб увидеть, как космонавты будут улетать в свой занюханный космос на
заезженных космических кораблях, отчаливать, закидывая на борт последние ящики с продовольствием, забывая скафандры на земле.
И только прилетели – сразу же под руки, по традиции, и на стул, бережно, как стеклянных. И корреспонденты, бросающиеся к ним как к родным: «Как
ваше самочувствие? Самочувствие у них хорошее, а как они соскучились по травке? Вот я сейчас держу шнур микрофона и не могу! Как они сос-
кучились! Вы бы видели! Но они опять готовы…»
А рядом уже разводит пары другой чудесный космический корабль, и камеры стыдливо отводят свой глаз от пронзительной сцены: один из космонавтов
плачет и надсадно, животно, высоко кричит: «Неха-чу-у-у!!!» – и старается задержаться за кого-нибудь руками, а его по траве, по той самой, по
которой он соскучился, вверх ножками, ко входу, и вот и перевернули, и уже под руки, два здоровенных дяди, переодетых корреспондентами, – и
запихивают, запихивают… и запихали…
Но вернемся на пятьдесят лет назад. Сюда – туда, где подводники все еще ходят в автономки, а космонавты все еще смотрят по телевизору у себя на
орбите певцов и певчих и беседуют запросто с родственниками и президентами. У них все впереди…
Отпуск! Мама моя, отпуск! Ради тебя стоит жить! Ради тебя подводник готов дни и ночи целовать все равно кого, вылизывать все равно что и кивать
все равно кому, работая в режиме жеребца, поршня, сторожа, пугала, говорить: «Так точно, дурак!» – и предлагать себя.
«Отпуск» – при звуках этих выпадают рядами, сердце замирает, слезы душат, слизь в носу, и в горле поперхнутость, а в животе нехорошо, как с
прошлогодней квашеной капусты.
Отпуск, возьми меня к себе!
Перед тем как убыть в отпуск, а равно как и в дом отдыха, подводник сдает на время свой подводный корабль другому подводнику.
После сдачи корабля отпуск у всех пошел с 25 декабря. Об этом стало известно только 29 декабря, да и то не всем. А 12 января спланировали для
экипажа организованный заезд в дом отдыха.
Деньги отпускные выдали только 5 января, потому что в прошлом году они кончились. А отпускные билеты?
– Будут у меня! – командир завращал головой, выискивая недовольных. – Я сам поеду в дом отдыха старшим. 9 января сбор у Дофа. Катер для нас
заказан.
Куда же офицер денется без отпускного билета? Никуда не денется – покружит, поскулит да и поедет в дом отдыха, и там уже, в последний день
отдыха, его вызовут и вручат его отпускной – дуй на все четыре!
9 января была сказочная метель. Именно в такую метель пропал сказочный мальчик Кей, и сказочная девочка Герда его замучилась потом разыскивать.
В десять утра собрались у Дофа: жены, дети, коляски, пеленки – полный комплект. Ждали командира, который вот-вот должен был подойти.
Вера в будущее падала с каждой минутой. Поезд был в час ночи уже 10 января. Наконец пришел командир, и через двадцать минут, после обмена
выражениями через телефонную трубу, стало известно, что катер, который заказали для экипажа давным-давно, внезапно, скоропостижно ушел куда-то с
какой-то комиссией.
– А что же вы не поинтересовались? – сказала трубка на том конце и повесилась.
Горыныч брякнул шапкой об пел и, закатив глаза, покачиваясь с пятки на носок, чуть слышно красиво завыл.
– Найдите мне любое транспортное средство, – сказал он минорно, когда закончил красиво выть.
Некоторые из тех, что всю жизнь паслись на асфальте, скажут:
– А чего же они не поехали на автобусе?
– Хи-хи, – скажем мы, – автобусы в нашей тундре тогда с трудом водились.
Некоторые из тех, что всю жизнь паслись на асфальте, скажут:
– А чего же они не поехали на автобусе?
– Хи-хи, – скажем мы, – автобусы в нашей тундре тогда с трудом водились.
И потом, какие автобусы рядом с военно-морской базой? Дорог нет, метель, пурга, заносы, полярная ночь, северное сияние, росомахи…
Через часик достали воина-строителя на самосвале. Вы ездили когда-нибудь на самосвале? Нет, не в кабине, а сверху, когда кузов подпрыгивает
подкирпиченным верблюдом, а ты стараешься держаться руками за борта, приседая в остатках железобетона. Жаль, что не ездили.
Когда воин-строитель вылез из своего самосвала, получилось незабываемое зрелище: капитан первого ранга и воин-самосвальщик говорили друг другу
«ты» и, разгорячившись, пихались в плечо с криками: «Да брось ты… Да иди ты…».
Сторговались по пятерке с носа. Он согласился сделать только двадцать ходок до того места, где водятся автобусы.
– Запомнили? – спросил воин. – Только двадцать!
Все запомнили, он повернулся к самосвалу, и началось: жены запихивались и уминались в кабине вместе с колясками и детьми; двадцать первая жена
зря волновалась – ее запихнули вместе с двадцатой. Кузов самосвала был совершенно ни к чему не приспособлен, и мужья добирались самостоятельно.
Через восемь километров жены выбрасывались вместе с колясками и ждали. Ветер и снег в несколько минут делали из обычного человека снежного.
Мужья бежали восемь километров бегом, и перед ними висели мокрые лица их жен.
Автобус пришел ровно через полчаса после того, как самый дохлый дотащился до стаи. И в Кислую, в губу Кислую. Вы не были в Кислой? Прекрасная
губа!
Набитый желающими доверху портопункт влажно прел. Теплоход «Хабаров» не хотел идти даже по туманному расписанию.
Жаль, что мы – подводники – никого не возим! Они б у меня настоялись, все бы толпились, заглядывали бы в глаза, улыбались бы после ночи,
проведенной на креслах, – конфеты, шоколад, «поймите меня, поймите», а я б им: «Хотите – плывите, хотите – летите, но только сами. Ну! Полетели,
полетели.. фанерами… холе-ры!»
Не шел «Хабаров». Командир Горюнов шмякнул шапку об пол и застонал. Бездомные собаки за окнами ответили ему дружным плачем, улетающим в пургу.
Горыныча охватило бешенство. Ближайшим его соратникам показалось, что он сейчас умрет, вот здесь, на месте прямо, подохнет: белки стали желтыми;
изо рта, утыканного зубами, с шипеньем вылетел фонтан слюней. Народ вокруг расступился, и образовалась смотровая площадка, на которой можно было
помахать руками и ногами. Горыныч тут же воспользовался и помахал, а потом он сказал, озираясь, своим соратникам:
– Добирайтесь как хотите, чтоб все были на вокзале! – сел в панелевоз и уехал в метель.
Как добирались, неизвестно, но двое суток в вагоне ехали весело: просыпались, чтобы что-нибудь выпить, и засыпали, когда заедали.
Их встречал полковник медицинской службы из того самого дома отдыха, куда они собрались, удивительно похожий на любого полковника из учебно-
лечебного заведения.
– Товарищи! – сказал полковник, когда все вокруг него сгрудились, откашлявшись, чтоб лучше получилось. – А мы вас принять не можем, у нас
батареи не в строю, и система разморожена. Мы же вам слали телеграммы.
– Слали?
Горыныч, казалось, получил в штаны полную лопату горячих углей. Он подпрыгнул к полковнику и сорвал с себя шапку.
Никогда не пуганный полковник закрылся руками. Ему стало нехорошо. И даже как-то отрыжисто ему стало. Он так растерялся, что с него тоже можно
было сорвать шляпу и ударить ею об пол.