Ну что делать? Пьет лейтенант. И пил
он с ними до утра.
А утром они помогли ему шинель надеть, застегнули ее ему на все пуговицы и вставили в рукава швабру. Пять утра, мороз, туман. Идет лейтенант,
еле ноги передвигает; во-первых, оттого, что у него вместо воды в организме один портвейн булькает, а во-вторых, оттого, что то ли от портвейна,
то ли от переживаний или, может, оттого, что ему в портвейн пургена намешали, произошло у лейтенанта расслабление одного очень нужного органа. И
шел он пришепетывая, полагаясь на мудрость тела, оставляя небольшие следы на снегу и отвратительно местами морозно чувствовал.
И главное, помочь себе никак нельзя, поскольку на швабре распят.
И шел лейтенант среди тумана, и вырастал из него приставными шагами, как воен-но-морское привидение, и пугал народ одинокий в пять утра, тощим с
портвейна голосом прося о пощаде.
Лейтенант себе глотку почти что надорвал, пока милиционера не нашел. Только наша мили-ция пришла ему на помощь и выдернула швабру.
В этом случае я вижу урок грядущим поколениям нашего офицерства.
Когда говорят офицеру: «Бди!», – это не просто слова.
НЕ МОГУ Я…
Не могу я когда меня хвалят, не знаю, куда себя деть: краснею, потею, дергаю руками, глу-пости говорю всякие или стою, потупясь. Жалкий какой-
то, ноги мягкие, плечи мягкие, уши мяг-кие, бордовые, в глазах – растерянность.
Состояние гнусное.
Нет! Я больше привык, чтоб меня ругали, чтоб орали на меня, я привык, чтоб поливали, визжали, угрожали, катались по полу, вскакивали, перли на
меня грудью, топали ногами тыркали носом, кричали мне: «Сука вы, сука!» – и делали в мою сторону неприличные жесты.
Вот тогда я чувствую себя хорошо! Прилив сил и восторга я чувствую. Я живу тогда: фигура прямая, мышцы напряжены. Бицепсы, трицепсы, широчайшие,
икроножные – как железо; руки – по швам; ноги вместе – носки врозь; грудь – вперед, полна воздуха; босой затылок в атмосфере свеж, а в глазах –
зверь затаился, и во всем органоне – наглая смелость: «И-ех, дайте мне его!»
Ну, тогда мне лучше не попадаться: подпрыгну, брошусь, вцеплюсь, схвачу, укушу.
Не состояние – песня!
ФЛОТСКАЯ РЕЧЬ ПО СЛУЧАЮ ДНЯ КРАСНОГО ОФИЦЕРА
Из личного…
– Чего вы щеритесь, как пий-с-зда на электробритву?
Из общественного…
И нечего тут везде яйцами трясти!
Из сокровенного…
– Я знаю, чем у вас это все кончится: вы во время комиссии наложите в штаны, а мы будем все это потом выгребать!
НЕПРЕДСКАЗУЕМОСТЬ
Она ведь в каждом военнослужащем. Она в нем обитает, пребывая в свернутом состоянии – что твоя жгутиковая клетка в крапиве, и кажется, она
только и ждет, что он заденет за что-то, за что-нибудь, и тогда она воткнется в него, и как только это произойдет, военнослужащий сейчас же
что-нибудь выкинет.
Юра Потапов имел страдальческое лицо. Каждое движение на пульте главной энергетиче-ской установки давалось ему с видимым трудом, с насилием ему
давалось над хрупким и светлым своим внутренним миром.
– Я здесь ничего не трогал, – любил повторять Юра при смене с вахты, а потом он медленно и очень осторожненько направлялся в отсек, где, посетив
гальюн, надолго посвящал себя койке, в которую он опускался, как жена Цезаря в молочную ванну, – бережно, и в то же время стыдливо, и вместе с
тем с удовольствием, и лицо его принимало выражение: «Ах, это и не простынь вовсе, а цветы, неужели я на них лягу?» – и при этом оно, лицо
конечно, не теряло сочувствия к тем, кто теперь там на вахте и на страже…
Следуя же по отсеку к каюте, он всегда проходил мимо краснощекого каратиста – всегда та-кого бодрого, такого молотящего рукой по деревянному,
такого достающего ногой что-то там на потолке.
– Иии-я! Иии-я! – бил тот куда-то, а Юра только болезненно морщился и спешил ми-мо-мимо.
И все это изо дня в день. И вдруг за сутки до прихода в базу, когда Юра в который раз скользил в каюту, каратист ему неожиданно крикнул:
– Юра! До потолка достанешь?
И что-то случилось. Видимо, возвращение домой и было той веточкой, за которую зацепи-лось что-то там в (Юрином) нутри, распоров бурдюк
благодушия или, может быть, благоразумия.
И, вы знаете, освободилась непредсказуемость. Нежнейший Юра вдруг, жуликовато сверк-нув жемчужными белками, сделал – иии-я! – и в первый раз в
жизни достал до потолка.
При этом он растянул промежность и порвал себе, кажется, связки.
ВСЕМ ПОДРЯД!
– Командирам боевых частей, начальникам служб прибыть в центральный пост на доклад! – разнеслось по отсекам.
Командир атомохода капитан первого ранга Титлов – маленький, скоренький, метр с не-большим (карманный вариант героя) – нырнул через переборку в
третий отсек.
Лодка в доке. Средний ремонт. Ее режут, аж верещит; съемные листы отваливают, оборудо-вание выдирают, и обрубленные кабели торчат как пучок
скальпированных нервов. Всюду сварка, запах гари. Завод чувствуется. Личный состав уже бродит в обнимку с работягами, как стадо.
Всех подтянуть! Всех надо подтянуть! Занять, поставить задачу! Вставить всем подряд без разбора! Чтоб работалось! И без продыха! Никакой
раскачки! Люди должны быть заняты! Не раз-гибаясь! Никакого простоя и спанья! Иначе – разложение! И офицеры! Офицеры! Офицеры! На-чать прежде
всего с офицеров! Сегодня же начать!
Командир Титлов вбежал в центральный.
– Смир-на-а!!!
Даже пневмомашинки замерли. Собранные командиры боевых частей образовали коридор, по которому он промчался до командирского кресла, как бычок,
прибывший на корриду, добежал и рухнул в него. крикнув влет:
– Вольно!
В момент падения командирское кресло развалилось, просто трахнулось на палубу, старо было слишком, не выдержало, трахнулось, и командир Титлов
вывалился из него, как младенец из кулька, скользнул по засаленной палубе и закатился под раскуроченный пульт… въехал. Голова сработала как
защелка. Защелкнула. Никто не успел отреагировать.
– Эй! – крикнул командир Титлов, лежа на палубе распяленный, хоть горло у него и было зажато. – Чего встали?!
Этого было достаточно; все очнулись и пришли в движение – бросились выдергивать его за ноги, отчего рот у командира закрылся сам собой. Командир
сопротивлялся, боролся, шипел:
– Порвете, суки, порвете… – лягался и матюгался.
Тогда все бросились корчевать пульт, на Титлова два раза наступили невзначай.
– Раздавите, курвы, раздавите, – рычал командир, – тащите домкрат, бар-раны…
Домкрат нашли после обеда; достали командира, поддомкратив, к вечеру.
Командир лично руководил своим доставанием.
Заняты были все.
Особенно офицеры.
Все подтянулись.
Когда командир встал, он вставил всем подряд!
Без разбора!
Чтоб работалось!
И без продыха!
Вот так вот!
А – как – же!..
СВИСТАТЬ ВСЕХ НАВЕРХ!
– Свистать всех наверх! Кому сказано?! Чего не ясно?! Ко мне-е!.. Прыжка-ми-и!.. На по-лу-сог-ну-ты-х!..
– Саня?
– А?
– Ты чего?
– Да так, нужно же себя немного взбодрить.
Сейчас утро. Мы с Саней живем в одной каюте. Я еще лежу, а он стоит перед умывальником, бреется и орет, придурок.
Видно, что настроение у него замечательное. Сегодня воскресенье, а вчера у нас Саня по за-ливу плавал.