Так вот, в среду я встал и оделся в пять часов, лишь бы отделаться от излишней услужли-вости невидимого стража. Но я не знал, за что приняться.
Все вещи и тандем были уже уложены и отправлены в Лондон накануне; поезд наш отхо-дил только в десять минут девятого. Я спустился в кабинет, думая поработать. Но столь ранним утром, да еще натощак работалось туго. Написав несколько страниц, я перечел их. Иногда о мо-их трудах отзываются не слишком почтительно; но ничего, достойного выразить убожество этих трех глав, никогда еще сказано не было. Я порвал их, бросил в корзину и начал размышлять: а не существует ли этакое благотворительное учреждение, которое бы оказывало помощь исписавшимся авторам?.. Размышления были печальные. Я сунул в карман мяч и отправился на лужайку, где у нас играют в гольф. Там лениво паслось несколько овец, и моя игра их, казалось, заинтересовала. Одна славная овечка отнеслась ко мне с особой симпатией; она, очевидно, не понимала игры, но ее привело в умиление такое раннее появление человека на лугу. Как бы я ни кинул мяч, она блеяла с явным восторгом:
– Пре-ле-е-стно! Ве-ли-ко-ле-е-п-но!
Между тем как другая – противное, нахальное создание – все время блеяла мне под руку, лишь бы только помешать:
– Скве-е-е-ерно! совсе-м скве-е-рно!..
И вдруг мой мяч со всего размаху попал в нос симпатичной овце… Она, бедная, понурила голову, а ее соперница сразу переменила тон и, засмеявшись самым дерзким, вульгарным сме-хом, злорадно заблеяла:
– Пре-ле-стно! Ве-ли-ко-ле-е-п-но!
Так в нашем мире всегда страдают добрые и хорошие. Я бы охотно дал полкроны, чтобы попасть в нос не милой, а противной овце.
Я пробыл на лугу дольше, чем намеревался, и когда Этельберта пришла сказать, что уже половина восьмого и завтрак на столе, я оказался еще не выбритым. Этельберте ужасно не нра-вится, когда я бреюсь впопыхах: она находит, что после этого я имею каждый раз такой вид, будто пытался зарезаться, и поэтому все знакомые могут подумать, что мы живем черт знает как! И кроме того, с моим лицом – по ее мнению – не следует обращаться халатно.
Я прощался с Этельбертой недолго, это могло бы ее расстроить. Но я хотел сказать не-сколько прощальных слов детям – в особенности насчет моей удочки, которую они обыкновенно употребляют в мое отсутствие в качестве палки, когда при играх требуется обозначить на земле место.
Я не люблю спешить к поезду. До станции оставалось четверть мили, когда я нагнал Джорджа и Гарриса. Пока мы продвигались втроем крупной рысью, Гаррис успел сообщить мне, что он чуть не опоздал из-за новой плиты: ее затопили сегодня в первый раз, кухарку обдало кипятком, а почки взлетели со сковородки на воздух. Он надеялся, что к его возвращению жена успеет укротить новую плиту.
Мы успели на поезд в последнюю секунду. Очутившись в вагоне и с трудом переводя дух, я вспомнил, как дядя Поджер двести пятьдесят раз в году выезжал поездом в 9 ч. 13 м. утра в го-род. От его дома до станции было восемь минут ходьбы, но он всегда говорил:
– Лучше выйти за пятнадцать минут и идти с удовольствием!
А выходил всегда за пять минут – и спешил изо всех сил. И уж не знаю почему, но через луг, лежащий между городком и станцией, бежал к девятичасовому поезду не один дядя Поджер, а несколько десятков джентльменов – все направлялись в Сити, все солидной наружности, все с черными портфелями и газетой в одной руке и с зонтиком в другой; все они не то чтобы действительно быстро бежали, но отчаянно пыхтели и были чрезвычайно серьезны. Поэтому на их лицах выражалось искреннее негодование при виде разносчиков, нянек и мальчишек, останавливавшихся, чтобы поглазеть на них. Среди этих зевак на несколько минут даже завязывалась азартная, хотя невинная игра:
– Два против одного за старичка в белом жилете!
– Десять против одного за старца с трубкой, если он на бегу не перекувырнется, пока до-бежит!
– Столько же за Багряного Короля! – прозвище, данное одним юным любителем энтомоло-гии отставному военному, соседу дяди Поджера, который обыкновенно имел очень достойный вид, но сильно багровел от физических усилий.
Мой дядюшка и остальные джентльмены много раз писали в местную газету, жалуясь на нерадивость полиции, и редакция помещала от себя горячие передовые статьи об упадке вежли-вости среди жителей, – но это ни к чему не приводило.
И нельзя сказать, чтобы дядя Поджер вставал слишком поздно; нет, все помехи являлись в последнюю минуту: позавтракав, он немедленно терял газету. Мы всегда знали, когда дядя Под-жер что-нибудь терял, по выражению негодования и удивления, которое появлялось на его лице. Ему никогда не приходило в голову сказать:
«Я – рассеянный человек, я все теряю и никогда не помню, куда что положил; я ни за что не найду потерянного без чужой помощи. Я, должно быть, надоел всем ужасно – надо постараться исправиться».
Напротив, по его логике, все в доме были виноваты, если он что-нибудь терял, – кроме не-го самого.
– Да ведь я держал ее в руке минуту тому назад? – восклицал он.
По его негодующему тону можно было подумать, что он живет среди фокусников, которые прячут вещи нарочно, чтобы позлить его.
– А не оставил ли ты ее в саду? – спрашивала тетя.
– К чему же я оставил бы газету в саду? Мне газета нужна в поезде, а не в саду!
– Не положил ли ты ее в карман?
– Пощади, матушка! Неужели ты думаешь, что я искал бы газету целых пять минут, если бы она была у меня в кармане?.. За дурака ты меня считаешь, что ли?
В эту минуту кто-нибудь подавал ему аккуратно сложенную газету:
– Не эта ли?
Дядя Поджер жадно хватал ее со словами:
– Так и есть, непременно всем нужно брать мои вещи!
Он открывал портфель, чтобы положить в него газету, но вдруг останавливался, онемев от оскорбления.
– Что такое? – спрашивала тетя.
– Старая!.. От третьего дня!.. – произносил он убитым голосом, бросая газету на стол.
Если бы хоть раз попалась под руку вчерашняя газета, то и это было бы разнообразием; но неизменно она была «от третьего дня».
Затем свежую газету находил кто-нибудь из нас, или же оказывалось, что дядя Поджер си-дел на ней сам. В последнем случае он улыбался – не радостно, а усталой улыбкой человека, по-павшего в среду безнадежных идиотов.
– Эх, вы! Все время газета лежит у вас под самым носом, и никто…
Он не оканчивал фразы, так как очень гордился своей сдержанностью.
После этого тетя вела дядю Поджера в переднюю, где по заведенному правилу происходи-ло прощанье со всеми детьми. Сама тетушка никогда не отлучалась из дома дальше, чем к сосе-дям, но и то прощалась с каждым членом семьи, «так как не знала, что может случиться в сле-дующую минуту».
По обыкновению, оказывалось, что кого-нибудь из детей не хватает. Тогда остальные шес-теро, не медля ни секунды, с гиканьем и криком бросались искать его; но в следующую минуту потерянный появлялся как из-под земли – большею частью с весьма основательным объяснени-ем своего отсутствия – и отправлялся уведомить остальных, что он найден. Все это занимало минут пять, в продолжение которых дядя Поджер успевал найти зонтик и потерять шляпу. Когда все и все были в сборе, часы начинали бить девять. Их торжественный бой обыкновенно производил странное действие на дядю Поджера: он бросался вторично целовать одних и тех же, пропускал других, забывал, кого он уже поцеловал, а кого еще нет – и должен был начинать сначала. Иногда он уверял, что дети нарочно перепутываются (и я, по совести, не берусь защищать их). Огорчался он еще и тем, что у кого-нибудь часто оказывалась совершенно липкая физиономия, причем обладатель этой физиономии бывал особенно нежен.
Если все шло слишком гладко, старший мальчик вдруг объявлял, что все часы в доме от-стают на пять минут, из-за чего он опоздал накануне в школу, При этом известии дядя Поджер бросался к калитке, где вспоминал, что с ним нет ни зонтика, ни портфеля.