Когда бедный Данте, сидевший за грубым средневековымбюро,поднимал голову
от рукописи, голос за кадром шептал:
"Аэтивзгляды, упрямо устремленныев небо, возможно, различалитам
чье-то лицо? " Вопрос,накоторый зрителисами должны были дать ответ, и,
надеюсь положительный.
Итак, я начала думать так же, как пишу-вещь, которая меня бы, возможно,
обрадовала,если быяхоть в малейшей степени претендовала на талантили
высокую литературу.Увы... Я посмотрела на Льюиса. Онснова открыл глаза и
начал меня разглядывать.
-- Как вас зовут?
-- Дороти, Дороти Сеймур. Разве я вам не говорила?
Я сидела у него в ногах, в окно проникал вечерний воздух, несущий запах
моря, запахтакой сильный, такойнеизменный ужесорокпятьлет,что он
казалсяпочтижестокимвсвоемпостоянстве.Сколькоещеябудуего
сладострастновдыхать,сколько еще,пока не придет тоска по прожитому, по
поцелуям, по теплу мужского тела? Мне бы нужно выйтизамуж за Пола.Мне бы
нужнооставить безграничную уверенностьв собственном отменномздоровье и
душевном равновесии. Приятно ощущать свое тело, когда есть кто-то, кто хочет
к нему прикоснуться, вдохнуть его тепло, но потом?Да, чтопотом?А потом
будут психиатры, и от одной этой мысли у меня заныло сердце.
-- У васгрустный вид, --сказал Льюис, взял меня за руку и принялся ее
рассматривать. Ятожепосмотрелана нее.Мывместеееразглядывалис
неожиданныминтересом: Льюис-потомучтонезнал,а я- потому чтов его
ладони она выглядела как-то иначе:
как предмет,больше мненепринадлежащий. Ниодно прикосновениене
доставляло мне так мало волнения.
-- Сколько вам лет? -- спросил он. Сама поражаясь собственной глупости,
я сказала чистую правду:
-- Сорок пять.
-- Вам повезло.
Я изумленнопосмотрелана него.Ему,должнобыть, двадцатьшесть,
может, меньше.
-- Повезло? Почему?
-- Дожить до таких лет... Здорово!
Онвыпустил мою руку, точнее (так мне показалось), отстранил ее. Потом
отвернулся и закрыл глаза. Я встала.
-- Спокойной ночи, Льюис.
-- Спокойной ночи, --сказал он мягко. --Спокойной ночи, Дороти Сеймур.
Я тихонько прикрыла дверь испустилась на террасу. Чувствовалая себя
до странности хорошо.
Глава третья
-- Слушай, тыхоть понимаешь, что я никогдане излечусь?Никогдане
смогу излечиться?
-- От всего можно вылечиться.
--Нет.Междумной и тобой существует что-то неумолимое,итыэто
прекрасно чувствуешь. Ты... должна об этом знать. Не можешь не знать.
Я прервала эту странную беседу, последнийобразчик моего творчества, и
вопросительно взглянула на Льюиса. Он поднял брови, улыбнулся.
Ты... должна об этом знать. Не можешь не знать.
Я прервала эту странную беседу, последнийобразчик моего творчества, и
вопросительно взглянула на Льюиса. Он поднял брови, улыбнулся.
-- А вы верите, что существуют неумолимые вещи?
-- Речь не обо мне, а о Ференце Листе и о...
-- Но вы сами верите?
Я рассмеялась. Я знала,что жизнь иногда действительнопредставляется
неумолимой и чтоот некоторых романов, как мне казалось, я никогда не смогу
излечиться.И ничего, сижусебевсаду,мнесорокпять, я вотличном
настроении и никого не люблю.
-- Верила когда-то. А вы?
-- Пока еще нет.
Он прикрылглаза. Мы понемногуначинали говорить-онем,обо мне,о
жизни.Когдаяприходиласостудии, Льюисспускался из своейкомнаты,
опираясьна костыли,вытягивалсяв кожаном кресле, и, попиваявиски,мы
смотреликак опускается вечер. Возвращаясь, я была рада снова егоувидеть,
такогоспокойного,странного,одновременновеселогоииспуганного, как
неизвестныйзверек.Рада,но неболеетого. Я нив коеймерене была
влюблена и, что интересно, придругихобстоятельствах его красота могла бы
вызвать у меня испуг, даже отвращение. Сама не знаю почему-просто он слишком
уж стройный, изящный,совершенный. Отнюдь неженоподобный, он тем не менее
заставлял меня вспоминать о касте, описанной Прустом: его волосы походили на
перышки, кожа- на ткань. Однимсловом, в нем не было ничегопохожего на ту
детскуюгрубость, которая меня привлекалавмужчинах.Я спрашивала себя,
бреется ли он, нужно ли ему это.
Каквыяснилось,онродился всевероамериканской пуританскойсемье.
Немногопоучившись,ушелбродить постране, подороге перепробовал кучу
профессий иостановилсявСан-Франциско.Встреча с такимиже бродягами,
слишком большая доза ЛСД, драка, поворот машины-и он оказался здесь, уменя
дома.Когда поправится, уйдет, сам не знает куда. А пока мы говорили оего
жизни,обискусстве-онбылдостаточнообразован,несмотрянасвои
неслыханныесуждения.Короче говоря, вглазахокружающих нашиотношения
выглядели самыми пристойными и самыминелепыми из всехвозможных отношений
междудвумячеловеческимисуществами.НоеслиЛьюисменяпостоянно
расспрашивал о моих прошлых романах, то освоих не говорил ни слова,и это
казалось единственно странным и наиболее опасным в мальчике его возраста.
Он говорил о мужчинахили о женщинах как о неких отвлеченных, безликих
понятиях. И мне казалось почти непристойным в мои-тогоды испытыватьтакую
нежность и такие волнующе-смутные воспоминания при слове "мужчины".
-- Когда у вас появилосьэто ощущениенеумолимости?--спросил Льюис.
--Когда ушел ваш первый муж?
-- Господи, да нет конечно! В тот момент я испыталаскорее облегчение.
Вы только представьте-абстрактная живопись круглые сутки, круглые сутки.