Едва объявится мир, возьмем отпуск, а не то и выйдем в
отставку и заживем. Любаново - рукою подать, будем видеться...
Помни же, осенью, не далее сентября.
- Да отдай, няня, починить мое охотничье ружье, оно в шкафу,
знаешь, там, где мои тетради, книги и удочки! - крикнул Митя,
смигивая слезы и стараясь тоже говорить весело и держаться
молодцом. - И лазариновские дедушкины пистолеты в чехлах; там
тоже уздечки, знаешь? Ну, мне налево, тебе направо... Прощай,
голубчик Базиль, до осени... оба женимся непременно и заживем!..
Няня, утираясь, только махала рукой. Митя уехал. Он улыбался,
издали крестя приятеля и Арину и не спуская глаз с родного,
обитого новым тесом, домишки, стоявшего среди берез на холме, с
зеленого сада и крылатой мельницы с тучею голубей, вившихся над
ними. Все это понемногу скрылось за другими холмами. По совету
друга, Митя усиливался до последнего мгновения, до поворота за
ближний лес запомнить в душе все эти дорогие места, где он
родился и где, под наблюдением Ефимовны, подрос, пока, по просьбе
его отца, Илья Тропинин пристроил его в ученье, а потом на службу
в Петербург.
IX
Проводив Митю, Перовский позвал старосту Клима, белолицого,
благообразного и расторопного мужика с добрыми и умными глазами.
Смеркалось. Базиль расспросил Клима о ближайшем проезде на
Смоленскую дорогу и на усовской тройке, а далее на почтовых
выехал мимо тонувших в ночной полумгле, на холмах и в долинах,
окрестных деревушек и сел.
Невдали от Новоселовки, при переезде через какой-то мост, он
спросил возницу, что за здания виднеются в темноте.
- Бородино, - ответил возница.
- Большое село?
- Да, сударь. Оттелева Митрий Миколаич добыл прошлый год
голубей... у отца Павла повсегда важнеющие...
Памятно впоследствии стало это село Перовскому и всей России.
Лошади мчались. "А она-то, моя владычица, мой рай! Что с нею? -
думал Базиль, погруженный в мечты о последнем свидании с Авророй.
- Да, наше счастье прочно, ненарушимо... Как она любит, как
предана мне!"
Грезы сменялись грезами. Перовский перебирал в уме свое прошлое.
Ему с живостью представилось его детство, богатое черниговское
поместье Почеп, огромный, выстроенный знаменитым Растрелли дом,
возле дома - спадавший к реке обширный сад и сам он, ребенком
бегающий по этому саду в рубашечке. Он вспоминал свою мать, Анну
Михайловну, высокую, румяную, с черною косой, чернобровую
красавицу из должностных хозяина поместья. Он с нею и с братьями
жил в отдельном флигеле, невдали от большого дома. Здесь его
учили грамоте.
В отроческие годы Базиля граф, владелец Почепа, лишь изредка жил
в большом доме. Дети Анны Михайловны в то время видели его только
в церкви или из окон флигеля, когда он с пышностью, провожаемый
слугами, выезжал по хозяйству или к соседям. Тенистые дороги
сада, красивые беседки, клумбы цветов и лабиринт из пирамидальных
тополей, где мальчики, в отсутствие графа, прятались, играя с
детьми других должностных графа, - все это в воспоминаниях Базиля
невольно сливалось с слезами матери. Анна Михайловна нередко,
безмолвно поглядывая из окна флигеля на большой, то пустынный, то
с приездом графа ярко освещенный дом, обнимала детей и со вздохом
говорила: "Соколы мои, соколы! Что-то с вами будет?"
В памяти Перовского особенно сохранилось одно событие.
То была
поездка его матери в какой-то отдаленный монастырь. Граф долго не
приезжал из Петербурга, где, как все говорили, он занимал важное
место. Анна Михайловна снарядилась, взяла с собой Васю и его
старшего брата Льва и с ними в бричке, на долгих, выехала на
богомолье. Раскачиванье уложенной перинами и подушками просторной
брички, мерный бег тройки сытых, весело фыркающих саврасок,
раздольные поля, полные запахом цветущих трав, песни жаворонков,
ночлеги в хуторах, дремучий монастырский лес, оглашаемый у реки
соловьиными свистами, и долгое моление в старом, окуренном
ладаном храме, где усталый Вася, прикорнувшись за колонной,
заснул, - все это ему вспоминалось живо, как и радость матери по
их возвращении домой.
Вскоре после их приезда в Почеп прибыл на летний отдых и граф. На
другой день по его водворении в Почепе Анну Михайловну и ее
сыновей позвали к нему в дом. Мальчиков принарядили и ввели в
графский кабинет. Граф сидел в лиловом бархатном халате,
напудренный, красивый и величавый. Секретарь кончил доклад и
уносил бумаги.
- Молодцы! - сказал граф, посмотрев на черноглазых мальчуганов,
бойко прочитавших ему наизусть оду Державина, и расцеловал их.
Оправив на себе кружевной шарф и манжеты, он дал детям по
кошельку с дукатами и сказал:
- Это вам на орехи, в память вашего покойного отца; он был мне
верным другом и слугою. Я дал ему слово заботиться о вас,
сиротах. Надо учиться более; поедете в Москву.
Дети весело разглядывали кабинет, убранный редкими картинами,
охотничьими приборами, чучелами птиц, вазами и статуями. Стоявшая
у порога их мать отирала радостные слезы. Старшего из сыновей
Анны Михайловны увезли ранее, Васю - несколько позже. К нему
приставили выписанного из чужих краев гувернера и с ним отправили
его в Москву, где сперва поместили в частном пансионе, потом
определили в университет.
Вася еще по девятому году в Почепе, от какого-то пьянчужки,
сельского писаря из семинаристов, узнал, что граф - его отец, но
этого не признает, так как очень знатен, живет возле царя в
Петербурге и занимает там место министра.
- Но разве министрам запрещено иметь детей? - спросил писаря
удивленный Вася.
- Дубина ты, стультус (Глупец (от лат. slultus).), и больше
ничего; значит, что нельзя! - ответил сельский грамотей.
Проболтавшись об этом разговоре матери, Вася от нее услышал, что
граф будет очень гневаться и лишит их всех своих милостей, если
они станут рассказывать о родстве с ним. С той поры на вопросы
товарищей и знакомых, кто его отец, Перовский отвечал:
- Я - сирота с детства; мой отец, украинский хуторянин, служил в
Малороссии управляющим одного графа и давно умер...
Выдержав последний экзамен в университете, Вася написал о том
радостное письмо матери и с нетерпением собирался ехать к ней на
родину, где не был около семи лет. Ему рисовался Почеп, тенистый
сад, дорогой флигель, свобода. Но к нему на квартиру, где он жил
с Ильей Тропининым, явился незнакомый старичок чиновник, в сером
фраке, с сахарною улыбочкой и хохолком на голове, и, поздравив
его от имени графа, объявил, что он, Перовский, милостью высокого
покровителя уже определен на службу в колонновожатые, то есть в
свитские, и что ввиду этого граф советует ему, дабы не потерять
места, без замедления ехать в Петербург. Чиновник вручил ему при
этом нужную сумму на обмундирование и на отъезд к месту служения
и, откланиваясь, спросил, когда же Василий Алексеевич располагает
ехать, так как о том должно дать знать его сиятельству.